Фильм "Утомленные солнцем" Никиты Михалкова я впервые увидела в Канне. Пишу об этом вовсе не для того, чтоб позлить читающую публику этой деталью своей биографии, а лишь затем, чтобы стало ясно: я смотрела фильм в благоприятном для него контексте. И тогда мне казалось, что он абсолютно бесспорен, что нет в кинематографической среде человека, который не увлекся бы этой лентой и не испытал бы во время просмотра редкого ныне удовольствия от прекрасного сочетания эмоционального воздействия и эстетического впечатления. Ибо фильм задел и струны, настроенные на "что", и струны, настроенные на "как". Наверное, и в самом деле важно, в какой атмосфере смотришь кино.

Позднее оказалось, что дома каннский успех сослужил картине дурную службу. Многие из тех, кто принял и полюбил фильм, признавались тем не менее, что, наслушавшись "ахов", ждали большего (хотя, кажется, чего уж больше!). Те, кто ленту не принял, эти "ахи" ей поставили "в строку": мол, разрекламированный Бог знает как, фильм рекламы этой не оправдал.

Общеизвестна нелюбовь Михалкова к критикам (вольному воля, критики как-нибудь потерпят, не привыкать!). Не менее известна нелюбовь критики к Михалкову. Это уже хуже, ибо под гнетом этой нелюбви талантливые, умные люди (о глупых и бездарных речь не идет вообще) сейчас погребают одно из самых теплых и ярких произведений кинематографа последнего десятилетия. Кинематографа вообще – не только русского. И сколько бы ни апеллировал режиссер к зрительскому и фестивальному успеху фильма, успех этот ничего не отменяет. Ибо "невесомость" критической оценки – миф. Попытка выдать желаемое за действительное. Именно в связи с этим фильмом вдруг начинаешь ощущать ее реальную (хотя и непонятно в чем выражающуюся) весомость.

А ведь Михалков сделал вещь в самом деле поразительную. Фильм, который интересно смотреть. Во всех смыслах. Следить не только за развитием фабулы, но и за движением камеры. Не только реагировать на смену состояний персонажей, но и просто рассматривать кадр вглубину. Наконец, не только думать, но и чувствовать. Здесь актерская яркая эксцентрика и вкус к бытовой детали, подчеркнутая литературность и одновременно раблезианская избыточность, тяготение к глобализации и дотошная "мелкопись". Все это создает ощущение многомерности кинематографического пространства. Постоянный "обрыв" фарса в драму, а драмы в фарс рождает ощущение той "эмоциональной неустойчивости", которой, в сущности, и характеризуется все по-настоящему живое.

Ассоциации тут лежат на поверхности, их и искать особо не нужно. Ну, конечно же, чеховские усадьбы. Ну, конечно, же, "Неоконченная пьеса для механического пианино". Люди болтают, пьют чай, занимаются пустяками, а в это время...

Я бы не стала определять жанровую природу фильма, как драму или даже трагедию из российской жизни 30-х годов ХХ века. Это все применимо скорее к фабуле картины, нежели к ее сути. Тем более что и нелепого, и смешного в этой "драме-трагедии" предостаточно: такая жанровая смесь. Ближе всего тут по жанровому определению самое лапидарное: хроника одного дня.

Много всякого случится в это летнее воскресенье, и кто знает, какое из этих событий считать самым важным? То ли спасение комдивом Котовым колхозного урожая от танковой атаки. То ли встречу его жены с первой любовью, рубцы от которой остались и на сердце, и на запястъях. Или катание на лодке девочки Нади с папой и их объяснение в любви. Или потопление в речке заветных прислугиных лекарств. Или дачный футбол. Или осуществление комдивом в мансарде законных супружеских прав. Или мотание по проселкам бедолаги-шофера, у которого бумажку с адресом выстирала в кармане рубашки жена...

А может быть, кое-что, сообщенное папе-комдиву нежданным гостем. Кое-что очень важное. Смертельное. Хотя известие это так и не заставит героя гражданской войны поменять свои воскресные планы.

А жизнь – жизнь прекрасна. Страшна жизнь.

Кстати, видевшие фестивальный вариант фильма были, безусловно, в выигрыше, поскольку "Утомленные солнцем" – тот редкий случай, когда сокращение (пост-фестивальное) пошло не на пользу картине, утратившей одну из самых драматичных нот. Арестованный комдив Котов держался молодцом не только из личного мужества, но и из простого и понятного неверия в возможность того ужасного, что с ним произошло. И лишь постфактум понял всю меру постигшей его катастрофы. Когда долго и страшно над полями и лесами звучали его рыдания и вой – это не было "затяжкой". Это было поздним осознанием совершившегося с ним. С его любимыми. Со всей страной. В сокращенном варианте режиссер позволил своему герою сохранить мужество до конца и лишил финал мощного трагедийного аккорда.

Впрочем, поместив усадьбу Войницевых-Войницких (со всеми обитателями) в ситуацию 1936 года, Михалков вызвал раздражение у тех, кому хочется, чтоб "мухи были отдельно, а компот – отдельно". Эпоха большого террора, дескать, одно, чеховские комедии-драмы – другое, и соединять их – дурной вкус. Ну, да, конечно. В том случае, когда "Три сестры" прослаиваются цитатами из солженицынского "Архипелага". И если разрушение мифа об идеальности той, чеховской, поры и тех людей "прощалось" молодому Михалкову, то отчего же зрелому мастеру это же самое пытаются ставить в вину?

Стоит ненадолго обратиться к "истории вопроса". Фильмы "Раба любви", "Неоконченная пьеса для механического пианино" и "Обломов" сделали режиссера Никиту Михалкова любимцем либеральной интеллигенции 70-х годов. Режиссер вкусил сладость общественного понимания и критического признания. То была эпоха, когда собственно его взгляды никого не интересовали. Априорно подразумевалось, что он – "свой".

"Родня" была встречена уже не столь однозначно – Мария Коновалова плохо вписывалась в круг традиционно любимых интеллигенцией героинь. Лента "Без свидетелей" вызвала тихое недоумение. Слом в отношении к режиссеру произошел после "Очей черных". Ситуацию усугубил сам Н. Михалков своими высказываниями на V Съезде кинематографистов и после него. Он однозначно оказался "чужим", и сегодня, когда многие из наиболее ретивых реформаторов оказались вдруг железными консерваторами, кинематографу Михалкова не прощают политических взглядов и высказываний собственно Никиты Михалкова. Отделять "общественную физиономию" того или иного человека от его "художественного лица" у нас и поныне не принято.

Мы вновь, похоже, возвращаемся к идеологическим, внекинематографическим принципам в оценке произведений искусства. Правда, теперь уже на клановой, а не на политической основе. За какую команду играешь, той и подыгрывай. Понятно, что от фильма не убудет, что о нем ни напиши. Но малопочтенность некогда уважаемого занятия – кинокритики – получает ныне реальные обоснования. Пожалуй, пора бы перестать зависеть от мнения "своей тусовки" каждому из нас. И смотреть кино просто так, не прикидывая в уме: сочтут ли, что "продался", решат ли, что "заматерел", подумают ли, что утратил хватку и запал.

Во время оно критик "беседовал" с фильмом и листом бумаги. Сегодня – с кем угодно, от начальника до "потребителя", но менее всего с искусством. А ведь все, в сущности, так просто: ну не люб тебе лично Никита Михалков – ничего страшного, он не червонец, чтоб всем нравиться. Но ведь немудрено предположить, что, подпиши он этот же самый фильм режиссерским псевдонимом, отношение пишущей братии могло бы быть иным. Впрочем, вряд ли псевдоним помог бы: больно почерк узнаваемый. Рука видна. Тоже редкое по нынешним временам качество.

Достойное уважения.