Обозреватель "Шума" Арсений Пригожий посмотрел все фильмы Никиты Михалкова. И когда в воздухе повис вопрос: кто пойдет на "Утомленные солнцем 2"? – выбора не было. Впечатлительный обозреватель не только понял "великое кино о великой войне", но, не изменив себе, описал каждое свое чувство по ходу осмотра нового полотна мэтра российского кинематографа.

Сколько их было, трудно сосчитать. Людской поток тянулся от самых дверей кинотеатра до кассы. А те, кому не хватило места внутри, снисходительно ждали на улице, отогреваясь песнями и надеждой на заветный билетик.

Я оказался у кассы, отстояв длинную очередь, нетерпеливо поглядывал на часы: успеть бы на сеанс. Теплилась надежда, что все люди, окружающие меня, идут на дурацкие фильмы, на эти глупые американские комедии и боевики... Но девушка, милое создание, чем-то напоминающая певицу Мадонну, цокнув пальчиками по клавиатуре, удивила меня, дыхнув в микрофон: "Билетов на этот сеанс нет, на следующий остались последние три. Берете?". Не поверив, замер на месте: ни да, ни нет. Толкнули в плечо, решил идти в другой кинотеатр. Сыграл азарт.

В следующем кинотеатре просторнее, работают кондиционеры, очередь меньше, но все равно длинна. Я уместился на пятачке вслед за стариком, ухоженным дедушкой, молчаливом свидетеле войны. На лацкане потертого пиджачка прикреплена медаль, знакомая с детства, – "Житель блокадного Ленинграда". Вокруг щебетали девушки. Какой хороший день, – вертелось у меня в голове, – сейчас бы познакомиться, завести роман с простодушными питерскими барышнями, вульгарными снаружи и одновременно полными духовности внутри. Девушки с душой, редкость в сегодняшней России! Но я был со стариком. Не спрашивайте зачем. И так понятно, мы шли с ним на один фильм. По воле судеб мы с ним остались бок о бок надолго. Места в кинозале попались соседние.

Мне хотелось курить, сбить напряжение, успокоить нервы. Идти курить? Остаться? Всего пять минут до начала сеанса. Сел, успокоился. Душно, высвободил две пуговицы на рубашке. Зал битком, я удивлен.

— Не страшно? – спросил меня блокадник. Три минуты до начала фильма.

— Нет, – ответил ему, соврал, боясь показаться трусом.

Нет обычной рекламы, только суть, черный экран и минимум титров. "Утомленные солнцем 2: Предстояние" началось. Зал внезапно, словно по команде строгой учительницы, утих. Старик, заметил я, уже в очках, внимательно смотрит. Слева от меня молодая девушка пьет через трубочку газировку.

Светлое лето, играет живая музыка, Сталин в исполнении Суханова, как настоящий, глаз не оторвать. Смотришь на экран и не веришь, что это Суханов. Самый что ни на есть Иосиф Виссарионович. Мурашки пробежали по всему телу.

"АААААААААААА! – закричал Котов. – НА-А-А-ДЯ-А!"

В сумерках узников – политических и уголовников – выгоняют из барака. Котов почти не изменился со времен кровавой драмы в черном авто, постарел малехонько, усы перестали гнуться в уголках. Рядом с героем-генералом – дурак Ваня, единственная родная душа. Суматоха, что-то случилось. Начальник лагеря сует в нос Котову документы, невидимая рука меняет судьбу легендарного комдива. (Но мы-то знаем, что это все полковник НКВД, чарующего взгляда Олег Меньшиков, пославший Котова-Михалкова на плаху, а теперь, нарушая приказы, спасает жертву). Политическую статью Котову заменили на уголовную. Какие-то секунды, сообщили из репродукторов, что началась война ("война – наше спасение"), показали, как автоматные очереди саданули по грузовику, куда затолкали всех заключенных, а немецкие самолеты, появившиеся тут как тут, добили остальных. Спаслись лишь Котов и Ваня-дурачок.

Бегут обычные люди. То в одну сторону, то в другую. Переходят мост, под ним – советские солдаты закладывают бомбы, чтобы не досталась переправа немцу. Фашист уже рядом. Налетает, бомбежка. Бухгалтер в исполнении Петренко мечется, везет все-таки государственную казну, но война сказала свое веское слово: деньги на войне – фантики.

Я поворачиваю голову вбок, смотрю на профиль старика, у дедушки из глаз по морщинистым щекам текут слезы. Лезу за платком, но правая рука сильно прижата, что-то мешает, перевожу взгляд, оказывается девушка, которая сбоку от меня, схватила мою кисть, прижала ее своей хрупкой рукой, с мертвым лицом продолжает смотреть. Я делаю вид, что так и должно быть.

Надя Котова, пионерка, не отрекшаяся от своего отца. Надя Котова вылитая Татьяна Юмашева. "Надя Котова", – говорит она, не скрывая свою настоящую фамилию, хотя понимает, что ей грозит расстрел, если правда просочиться в коварные доносы НКВД, а я слышу: "Таня Ельцина" – гордый голос дочери легендарного комдива. У Нади взрослый взгляд, красный галстук и носик волевой.

Прекрасная Надя попала под обстрел, и безногий священник, бултыхаясь с девочкой в холодной воде, обняв противолодочную мину, крестит пионерку. "Но папа, мой папа", – вопрошает Надя, вспоминая, что Бога нет, есть Сталин. Священник в исполнении Сергея Гармаша не обращает внимания на глупые басни, крестит Надю, читает молитву, и чудо – самолет, вернувшийся добить дочку комдива, с божественной помощью летит прямо в море, разбивается, оставляя Надю Котову в целости и сохранности, одну.

Гениальный Евгений Миронов. "Не может быть, – шептал я, – это Миронов?" Герой Миронова командует штрафным батальоном. На помощь приходит двести человек кремлевских курсантов. Молодые ребята, цвет нации, перед первым и последним боем в своей жизни поют песню, – романтики войны, не страшно умирать, впереди подвиги и гибель за товарища Сталина. "Отдай винтовку, ты все равно погибнешь", – говорит штрафник, обращаясь к каждому курсанту. У преступника только саперная лопатка. Взгляд у него мерзкий, начинаю его ненавидеть. "Сам сдохнешь!" – не выдерживаю я. Кажется в темноте, что две сотни глаза вылупились на меня, солидарны со мной. Я не хочу, чтобы умирали молодые ребята. Не хочет этого, точно читает мои мысли, Евгений Миронов. После боя, среди трупов, молодого месива, старший лейтенант подносит к виску дуло пистолета. Я осиротел.

Маленькая цыганка просит немца: "Не убивай меня", – моргает ему большими глазами. Дикий фашист только что расстрелял всю ее семью. Просто так, они надоели ему. Отважная Наталья Суркова, ее по фильму изнасиловали сотни мразей, расправляется с двумя фашистами, спасая жизнь Нади, оказавшейся в фашистской ловушке. Немцы не прощают смерти своих. Вся деревня, которая минуту назад отказала в спасении Нади, горит в одном бараке. Под жуткие мотивы Эдуарда Артемьева поднимаются клубы дыма, горит барак, печется крестьянское мясо – старики, женщины, дети.

Надя Котова, живая, целехонькая, перебирается среди горящего железа, трупов, слышит стон солдатика, видит живого, единственного уцелевшего. В глаза смотрит ему, не уводит взгляд от обезображенного огнем лица, не обращает внимания на стоны и только молит Бога спасти бойцу жизнь. Солдатик плачет, это его первая и последняя война, он умирает, и Надя сидит напротив него, а у солдата на лице улыбка, дочка комдива выполнила его последнее желание.

Три часа пролетели в один миг. Не успел моргнуть глазками, как появился титр "Конец первой части". Зрители стали аплодировать. Бил в ладоши блокадник, девушка рядом отпустила мою руку, поднялась и стоя приветствовала великое кино. Я поднялся за ней, и весь зал, заметив меня и девушку, встал. Овации продолжались несколько минут.

Мы уходили из зала одной семьей. Несколько сотен совершенно незнакомых друг другу людей стали братьями, нас объединил фильм, нас объединила война. Молодой парень, вспомнил его веселого в фойе перед сеансом, его пышную черную шевелюру, поседел, мрачный и задумчивый плелся к выходу, держа в руках полную чашу несъеденного поп-корна.