65-летие Победы подходит как-то безрадостно. Задуманное как доделка всего того, что не успели сделать на 60-летие, доделка, пока еще живы многие герои этой войны – ветераны, празднование приближается в крайне нервозной атмосфере —мы не столько готовимся к дню национального триумфа, сколько спорим – нужны портреты со Сталиным или не нужны, уместно присутствие воинских соединений бывших союзников на параде или неуместно, логично ли предварять этот день демонстрацией фильмов о коллаборационистах в рясе или не очень... Возникает ощущение, что властное и народное понимание значения Дня Победы, близко сошедшиеся где-то в 2007 году, вновь сильно разошлись. И фильм Михалкова "Утомленные солнцем 2" стал одной из жертв этой идущей уже не первый месяц подковерной баталии, в которой смешались власть, разные группы общественности и даже попытались подтянуть Церковь.

Михалкова за фильм травят. Тот факт, что речь идет не о неприятии великого/провального, идейного/идеологически вредного и т.д. фильма, а именно о травле, скрывается все меньше. Виноваты в этой травле все понемногу. Виноват сам Михалков, который решил представить чрезвычайно сложное и взрывающее шаблон военного фильма кино напрямую самой широкой публике, причем не без админресурсного нажима. Виноваты носители админресурса, которые, оценив михалковский "мессадж" (о нем чуть ниже), явно переоценили понятность этого мессаджа широкой публике.

Виновата кинокритика, которая, собственно, и выступила зачинщиком травли, особенно отличился Михаил Трофименков, истерично-лживый выкрик которого стал этаким выстрелом "Авроры". Эти продукты прогрессивной интеллигенции, к которым в последнее время прибавилась фракция регрессивной интеллигенции (что не может лично меня не радовать), не только начали по мелкому "троллить" фильм, что еще простить можно, но и демонстративно отказались включать мозги и относиться к михалковскому кино как к кино.

Вся критика остается на том уровне, на котором разбирают детские стихи в стенгазете, что по отношению к крупному режиссеру никогда и никак не прилично. После михалковомахии можно сказать определенно: если в России и была кинокритика, то она умерла, ее нет, всех кинокритиков можно положить в гроб, потому что лица, которые на полном серьезе считают, что искусство кино существует для того, чтобы глянцево развлекать зрителя, кинокритиками не являются и зря проедают народные, спонсорские и прочие деньги.

Виноват и зритель, что отвык от кино как труда. Мы давно уже и прочно подсели на психологию восприятия кино как блокбастера, от которого отходим, только если у нас на коленях лежит "программка", написанная в газете или на сайте: "этим эпизодом автор хотел сказать то-то...", "ложащийся на девичьи прыщи отблеск света символизирует..." и так далее. За вычетом таких походов в лес с инструктором наше киновосприятие давно уже сведено к образцу: несколько погонь, несколько сентиментальных сцен, несколько перестрелок, несколько трахов, чуть-чуть кровищи, чуть-чуть спермы, если хочется чего-то поострее – немножко дерьмеца. Это блокбастерное восприятие воспитано у нас не только американским (совсем уж шаблонным), но и советским кинематографом, типологически к голливудскому довольно близким – насыщенность компонентов иная, композиции чуть различаются, но в целом – то же самое.

Столкновение с фильмом крупного режиссера, восприятие которого требует действительного труда, вызывает растерянность и чувство раздраженного отупения. Мы на стрелялку пришли, а тут, кажется, надо думать и чегой-то воспринимать. Тут, опять же, нельзя сказать, что Михалков сам не виноват. Он насытил повествование элементами, которые обещают нечто блокбастерное – стрельба, погони, побеги, розыски, доносы, война, драки, расстрелы, бомбежки, изнасилования, женские прелести. Но любой, кто возрос хоть на "Крепком орешке", хоть на "Своем среди чужих", впадет в панику от вопиюще неправильного распределения этих элементов. Помноженное на невероятную затянутость фильма, все это вызывает крайнее раздражение.

Но это раздражение – еще не повод для перехода к травле. И идеологические штампы первого уровня – тоже не повод. Да, фантасмагория со Сталиным в торте оскорбляет чувства сталинистов, и вообще начало фильма выглядит длинной мутной цитатой из какого-то третьесортного перестроечного кино вроде "Пиров Валтасара". Но Сталин у Михалкова и впрямь не тиран, если и чудовище, то довольно специфичное, личным расстрелом миллиарда зэков не занимается, и вообще ключевой для раскрытия образа Сталина монолог о бутерброде (с которого, собственно, и начинается фильм) – скорее положительно противопоставляет Сталина и его окружению, и пекущему пошлые торты Котову. В общем, на фоне пошлого антисталинизма всего отечественного кинематографа последних 20 лет (за очень редкими исключениями типа "Сталин.Live" – великолепного фильма, замолчанного почему-то всеми), с Михалкова взятки гладки.

Истерика либеральной общественности более понятна, хотя она и замаскирована под "защиту памяти ветеранов". Необходимо понимать, что "либеральная общественность" в России – это не носители определенного мировоззрения, а просто враги России. Они сначала – враги России, а потом уже – все остальное. Они сперва начинают ненавидеть Россию и русских, а потом уже проставляют в ушах настройку на "Эхо Москвы". То-есть, если они что-то начинают травить, значит, это что-то имеет некоторую пользу для России и русских, хотя и не лишено огрехов и слабостей (если оно таковых лишено, они предпочитают громко замалчивать).

В чем же грех Михалкова перед этими? Конечно, он сделал много неправильного – в фильме нет никаких положительных коллаборационистов, тема сталинских репрессий и миллиарда, расстрелянного лично Кобой, не раскрыта. Всех заигрываний режиссера с мифом о массовых репрессиях (мифом – не в смысле, что таковых не было, а в смысле априорного культурного конструкта) и мелкой антисоветчины явно не хватает для того, чтобы искупить его главное преступление.

Оно состоит в том, что Михалков действительно снял очень добротный фильм о нашей войне для западного зрителя. Точнее, для современного западного зрителя из тамошнего культурного истеблишмента, испорченного политкорректностью, неоднозначностью, плюрализмом и прочим. И вот обращенный к нему михалковский мессадж безупречен. В "Утомленных солнцем" проводится последовательная "детолкиенизация" обеих сторон конфликта. Русские оказываются совокупностью людей со странностями, оригинальностями и чудачествами, которые при этом все вместе дерутся за свою страну (в мире "УС2" есть дезертиры, но нет предателей). Поскольку проявлением личности в той кинематографической среде, в которой работает Михалков, считается именно чудачество, то Никите Сергеевичу удалось проделать гигантскую работу по персонализации, очеловечиванию русских в глазах западного зрителя. Вместо инопланетянина с загадочной русской душей образованный англичанин или немец увидит фрика, чем-то похожего на него самого. Это дорогого стоит и сводит на нет значительную часть усилий нашей кинематографической пятой колонны по представлению русских Западу как серых и безликих пьяных беззубых уродов.

Еще более удачной является трактовка немцев. Здесь Михалкову тоже удалось вырваться из шаблона советского кинематографа с его немцами-орками. Этот шаблон вполне уместен в национальной кинематографической традиции, но надо понимать, что западным зрителем он просто считан не будет, так же, как мы не считываем образа русских в стиле "ушанка-балалайка". Взаимная эксплуатация образа недочеловеков логична для внутреннего употребления, но никак не для коммуникации. Но Михалков обошелся с немцами гораздо жестче. Он показал их как людей, но как плохих и нецивилизованных людей, не умеющих вести себя корректно, держать удар, поддающихся гневу и начинающих зверствовать из-за любой ерунды. Образ корректного немца, с которого за несколько секунд слетает весь лоск цивилизации и он начинает вести себя нехорошо, и западный зритель поймет весь смысл этого "нехорошо", – это, конечно, крупная михалковская удача.

Причем удача еще и пропагандистская: "Эй, ребята, не ведите себя так с нами! Мы же знаем, вы можете себя вести и по-человечески. Неправильно так себя вести и ничем хорошим это для вас не закончится". Эксплуатация в нашу пользу вопроса вины – ход более чем разумный. Поскольку михалковский фильм имел сильно отличающиеся от нуля шансы собрать европейские кинопремии (фильм – объективно хороший, кинематографически хороший, что вынужден будет признать каждый человек, смотревший в своей жизни что-нибудь помимо "Доктора Хауса"), наша обеспокоенная либеральная общественность разнузданной травлей дает понять западным коллегам: "Никаких премий путинскому прихвостню! Это идеологическая диверсия!". Удастся ли им это? Вопрос, конечно, интересный.

Но кумулятивного эффекта, достаточного для массовой истерической травли, даже все вышеперечисленное не создает. Тут что-то еще, какое-тот глубинное несоответствие ожиданиям, какой-то принципиальный разрыв в шаблонном восприятии кино о войне. И этот михалковский взрыв шаблона состоит в абсолютной и последовательной анти-героичности его фильма.

Все мы, и сталинисты, и монархисты, и либералы, и пофигисты, выращены на единственно верном рецепте военного кинематографа. Рецепт этот состоит в том, чтобы обращаться к живущему в человеке архетипу героя и, нажимая на разные эмоциональные и интеллектуальные кнопки, пробуждать героическое сознание, стремление к поступку, к брошенному судьбе и богам вызову, ради которого можно отречься от всего и пренебречь всем....

Строго говоря, "герой – это богоборец и родичеубийца", по точному определению, как-то данному Е.А. Авдеенко. Это человек, одержимый специфической жертвенной гордыней, hubris,, обращенной к славе, ради которой герой приносит в жертву и себя и близких. Герой нашего военного кинематографа именно таков: либо он принес жертву заранее – враги сожгли родную хату, и теперь он мстит, либо сам его подвиг является жертвой. Вспомним, к примеру, ту мясорубку, в которую превращается такое типичное военно-героическое произведение советского кинематографа, как "Офицеры". Другого метасюжета, другого мифа известное нам кино о войне не имеет.

Конечно, сюжет фильма может развиваться как классическая трагедия, "в общем, все умерли", как в "А зори здесь тихие". Но нашему блокбастерному мышлению более симпатичен хеппи-энд, придуманный, кстати сказать, великим Гриффитом, которого тоже только что не размазывали по стенке за "Рождение нации". Классическую для раннего кинематографа трагическую развязку Гриффит заменил в "Нетерпимости" заимствованным из той же трагедии приемом "deus ex maсhina", благодаря которому все неожиданно кончалось хорошо.

Но то, что у греков было вмешательством богов в законы судьбы, экстраординарным вторжением в порядок вещей, в кино ХХ века было сделано элементом самой судьбы, которая откуда-то из своих недр (возможно, благодаря усилиям героя) порождает удачу и благополучное окончание. Трагическое мировоззрение этой реформой сюжета было разрушено и заменилось иным, в центре которого герой – творец своей судьбы и кователь своей удачи. И капиталистический, и социалистический миры были едины в восхвалении этого нового героя, который еще в XIX веке показался бы легковесным и непривычным.

Подчеркну еще раз, мы не знаем другого мифа, тем более – другого кинематографического мифа, тем более – кинематографического мифа о войне, кроме мифа о герое – творце своей удачи. Помимо него и классического "все умерли" других вариантов нет.

Так вот, мир "Утомленных солнцем 2" последовательно и бескомпромиссно анти-героичен. Он враждебен любым проявлениям "героического" – долгу, подвигу, отваге, священной ярости, ненависти к врагу. Каждое проявление героического комплекса чувств ведет к худшему. Михалкову явно близка философия Зои Уошбурн из "Миссии Серенити": "Знаешь определение героя? Это тот, из-за кого гибнут люди".

Все три часа михалковского фильма любые проявления героического начала последовательно обходятся чрезвычайно дорого – прежде всего окружающим. Несимпатичный политрук, пытающийся гнать солдат на передовую, находит конец под их пулями (эпизод для первых дней войны действительно очень характерный и подтвержденный даже такими высокопоставленными военчальниками, как К.К. Рокоссовский). Симпатичный сапер, у которого приказ остановить танки случайным взмахом флажка, неверно понятым помощником-"чучмеком", взрывает множество людей на мосту. Контуженный с ракетницей, в котором взыграл гнев, стреляет по фашистской голой заднице, обрекает на гибель сотню человек. Молодые, романтичные, мечтающие о подвигах и атаках курсанты с ростом метр восемьдесят три гибнут все до одного в жестоком, внезапном, абсурдном бою. Изнасилованная женщина, которая, чтобы спасти Надю, убивает двух немцев, обрекает на сожжение целую деревню. Даже маленькая Надя, заявляющая пионерке-стукачке, что она – дочь расстрелянного Котова, и то создает угрозу больших проблем для себя, своей семьи и Мити заодно...

Герой – это тот, из-за кого погибли другие. Можно отнестись к этому идейному стержню фильма резко отрицательно, можно заподозрить Михалкова в проповеди капитулянской психологии, но для начала неплохо хотя бы констатировать наличие этого мотива. Между тем наша критика скопом его проигнорировала, сосредоточившись на обсасывании подробностей, а еще более – на выдумывании лжеподробностей "бездарного кино". Один характерный пример – сцена боя под Москвой, сразу у нескольких авторов и блогеров я прочел о якобы "единственном танке", который подбили штрафники и курсанты. Между тем простой визуальный подсчет подбитых боевых машин, оказавшихся в кадре, дает по меньшей три штуки – одну подстрелили вначале из пушки и она стоит с тыла, оказавшегося фронтом; еще одну подбили после прохода над окопами и она стоит с фронта, оказавшегося тылом. Из-под сорванной башни третьего танка Котов вытаскивает товарища. Соврали. Взяли недорого.

Это, конечно, не отменяет бесчисленного, чудовищного количества анахронизмов, абсурдизмов и фантсмагорий у Михалкова, которыми прославились еще первые "Утомленные солнцем". Но цепляться к фактам у неприкрыто анахронического и фантсмагоричного режиссера, каковым Никита Сергеевич являлся всегда, – это удесятерение абсурда. А прибегать при фактической критике к подтасовкам и выдумыванию фактов – удвадцатерение. Не лучше ли сосредоточить свой анализ на идеях, тем более что идеи Михалкова новы и, мягко говоря, не бесспорны?

Обвинить Михалкова в капитулянстве никак не получится. Его герои – сражаются. От зэка и пионерки до священников и кремлевских курсантов. Предателей, как я уже отметил, в фильме нет вообще. Трусов – полно. Изменников в этом мире не полагается. Но лучшим бойцом в михалковском мире оказывается не герой, а тот, кто смирился, тот, кто на своем месте встречает судьбу, узнает в ней волю Провидения и следует ей. Девиз михалковского антигероизма – самодельная молитва, которую священник Гармаша преподает как последний завет Наде: "Господи! Сделай так, чтобы моя воля не перебила Твою". Молитва, передающая основной смысл Господнего моления о Чаше. Михалков уходит здесь назад к Достоевскому с его "Смирись, гордый человек!" в Пушкинской речи.

"Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, вот это решение по народной правде и народному разуму. Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя и себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить".

Котов шокирован загадкой, почему его гордую 58-ю заменяют на "хищение социалистической собственности". Это спасает его жизнь, но его гордость уязвлена. Однако он постигает необходимость смирения. Загадка, которую Митя с героем Маковецкого пытаются разгадать – почему Котов отказывается от перевода из штрафбата в обычную часть – находит разгадку именно в этом же смирении (хотя особист Маковецкого и предлагает противоположную интерпретацию, сводя дело как раз к гордости бывшего командарма, не желающего быть простым солдатом). Но героическое начало в Котове постепенно совершенно подавляется – он дерется за свою жизнь, спасает друзей, ищет дочь, учится не перебивать...

Неудивительно, что эта философия Михалкова нашла столь теплый прием в нашем властном истеблишменте. Она чрезвычайно созвучна его собственной философии, которая, уж извините, не сводится только к попилу бюджетов. Ее суть гениально передает как раз эпизод с санитарным кораблем. Сегодня Россия в целом, в их представлении, это такой огромный корабль, накрытый флагом с большим красным крестом. Над ним непрерывно кружат вражеские самолеты, делая учебные заходы, издеваясь, играя на нервах, унижая дерьмом, сыплющимся нам на головы (кстати, эпизод не столько из Великой Отечественной, сколько из холодной войны, именно так зачастую американцы вели себя по отношению к нашим военно-морским и гражданским кораблям, – и до показа задниц дело доходило). Задача простая – довести корабль до порта, а не героически всадить в гадящую задницу ракетницу и после этого всем погибнуть.

Любой героизм и стремление бросаться в атаку с шашкой наголо для носителей этого элитарного мировоззрения представляется крайне вредоносной глупостью. И поэтому неудивительно, что выражающий подобную философию фильм, выражающий ее талантливо, в изысканных эстетических формах, оказался более чем ко двору сильных мира сего. Но сила выражения не означает тонкости и точности. Идея проведена Михалковым слишком прямолинейно, настолько прямолинейно, что ее в итоге почти никто не заметил, приняли за какую-то другую. Наш "гордый человек", привыкший двигать красные дивизии на Европу в стратегических играх, торжественно и твердо фотожабящий в интернете и готовый завсегда "Убить НАТО", даже толком не понял, где, как и в чем его оскорбляют. Зато оскорбление почувствовал очень явственно и выдал встречную реакцию, которая самого Никиту Сергеевича явно обидела (чего уж там, привыкайте, то ли еще будет).

К мысли о том, что битва за Родину – это довольно тяжелая, мутная, утомительная и грязная работа, где все время случается что-то не то, а подвиг – это не то, что происходит здесь и сейчас с тобой, а то, о чем потом напишут командиры и пропечатают в газете пропагандисты-политруки как о подвиге, – нужно приучать нашего офисного героя очень медленно, осторожно и взвешенно. Эта взвешенность и не была Михалковым достигнута, плоды чего мы теперь пожинаем.

Михалков бросил вызов не памяти нашего народа о войне, в чем его упрекнули совершенно необоснованно, а героическому мифу ХХ века как целому. Он отказал "подвигу", совершаемому "героем", в статусе конструирующей бытие силы. На это место он поставил Провидение, смирение и терпение. В этом и смысл заголовка фильма – "Предстояние", предстояние перед Престолом Божиим в смиренном молении. Можно привести аргументы и в пользу, и против подобного отношения к действительности, но возникает оно, мягко говоря, не на пустом месте.

Однако эстетическое представление Михалковым этой идеи оказалось слишком переусложненным. Его фантасмагория не перешла в миф, который встал бы супротив героического мифа. Отвыкший от работы по пониманию кино зритель видит лишь смутные очертания тех предметов и ходов, которые использует режиссер. Достаточно обратить внимание на "молитвой сбитый самолет", над которым привычно потешаются наши безбожники. Самолет падает не от молитвы, а по вполне естественным причинам – двоих на мине все никак не удается подцепить пулеметами (а вот тут вот молитва очень даже причем), а разъяренный неудачей немецкий летчик все снижается, не обращая внимания на показания приборов, и в конечном счете самолет попросту сталкивается с водой. Но через блокбастерные очки этой связи событий не видно: "Поп молитвой самолет сбил... Гыыы... Минное православие... Гыыы...".

Другими словами, михалковская форма (сама по себе кинематографически сильная) оказалась слишком сложна для михалковского содержания (самого по себе достаточно новаторского и дискуссионного), так что их сцепление вызвало не эффект разорвавшейся бомбы, на что режиссер явно рассчитывал, а эффект дырявой ложки – много свиста, но при падении ничего, кроме злости и обиды, не вызывает. Подогретый давней ненавистью к Михалкову "образованной публики" эффект получился вполне предсказуемым и достаточно неприятным.

Что делать дальше? Умным людям – пересмотреть фильм еще раз и по меньшей мере над ним подумать (думать полезно, и эта способность требует постоянной практики). Подумать не для того, чтобы изменить свое отрицательное мнение на положительное, а для того, чтобы перестать бугогировать и фотожабить, осознать вскрытое Михалковым идейное противоречие трагического и героического и сознательно выбрать сторону. Спонсорам Никиты Сергеевича – либо подкупить, либо положить в гроб (мне лично второй вариант нравится больше) нашу "кинокритику", которая совсем охамела и попросту отказалась от минимально честного и продуманного анализа кино как искусства. Мне – ждать, теперь, увы, отложенного на неопределенный срок выхода "Цитадели". Как знать, может быть, с помощью черенка от лопаты Михалкову все-таки удастся достроить свой анти-героический миф, и о нем можно будет разговаривать более серьезно и четко.