Писать об "Утомленных солнцем 2" практически невозможно. Бабочка, мохнатый шмель, какающий фашист, макание Сталина в крем, ключ от минской квартиры на танковой гусенице, орущие человеческие обрубки и фронтовой стриптиз Нади Михалковой – эти немногие аттракционы фильма описаны во всех отзывах первых зрителей, посетивших кремлевскую премьеру. А больше там ничего нет.

Это главный шок картины: нет ровно ничего, о чем можно было бы говорить всерьез. На экране три часа суетится человеческое месиво, и отдельные лица в нем можно вспомнить не потому, что врезались в память, а потому, что это лица популярных актеров, которых там собрано рекордное количество. В этой суете, в этом копошении нет развития, нет интриги, и я не представляю себе зрителя, который захочет узнать, чем все кончится в третьей части – в обещанной "Цитадели".

А главное – там нет Михалкова. Того действительно талантливого режиссера, которого мы знали по "Рабе любви", "Неоконченной пьесе", "Обломову" и "Пяти вечерам". Флэшбеки, где нам являются образы "Утомленных солнцем" пятнадцатилетней давности, делают эту деградацию особенно заметной: перепад давлений способен вызвать у чувствительного зрителя кессонную болезнь.

Эти старые кадры дышат, в них есть атмосфера, настроение, юмор и нежность – то, что составляет неосязаемую ткань художественно преломленной жизни. Но они промелькнут – и мы снова остаемся с плоским копошением, с неразличимой людской массой, и единственный процесс, который составляет существо картины, – процесс медленного, но неотвратимого вползания человеческой субстанции в военную мясорубку.

Меня совершенно не интересуют отмеченные многими авторами исторические несообразности фильма. Как и волшебное воскрешение усопших персонажей. Как и то, что Надя Михалкова за прошедшие годы далеко обогнала в физическом развитии свою героиню. Как и замена Дапкунайте на Толстоганову. Кино не учебник истории, а давнюю уже картину никто, кроме критиков, не обязан помнить во всех подробностях. И у меня нет никакой охоты ловить автора на хронологических и исторических погрешностях: кино есть кино, над вымыслом слезами обольюсь и пр.

Но я думаю, один из главных просчетов "Предстояния" как раз в том, что оно задумано как продолжение основательно забытого, а большинству и вовсе неизвестного – автор фильма явно переоценил хрестоматийность своего давнего творения. Его Котова никак не отнесешь к знаковым персонажам советского кино – это не Алеша Скворцов, не Андрей Соколов и не мой друг Иван Лапшин. Это обстоятельство, на мой взгляд, особенно помешает международной судьбе новой картины – даже "Оскар" не сделал первую часть фильма хитом экранов.

Хотя международный резонанс, по-видимому, принципиально важен для Никиты Михалкова. Он много раз повторял в своих интервью, что первый импульс для продолжения эпопеи дал фильм Спилберга "Спасти рядового Райана": люди на Западе, мол, думают, что войну выиграли США, а не СССР. Он делал, так сказать, свой ответ Спилбергу, да и западному кино в целом. Возможно, отсюда не вполне осмысленные цитаты из разных фильмов. Ясно, что сцена затопления санитарного судна вдохновлена блокбастером Камерона, сожжение людей в амбаре – картиной Климова, а игра в войну как в оловянных солдатиков со стертыми лицами стала возможной после головокружительного эксперимента Тарантино.

Но у Тарантино игра была азартной, а фирменный азарт Михалкова вдруг ему изменил. Он склеивает свой фильм лениво и как-нибудь: можно поставить кадры так, а можно этак, от перемены мест слагаемых ни смысл, ни ритм, ни тон рассказа не меняются.

Не меняется и ракурс: неразличимая масса, человеческая субстанция. Это определение наиболее точно выражает художественное видение автора фильма. К этому видению Михалков шел долго. Его ранние картины – это яркие, великолепно проработанные характеры, с бездной оттенков и смыслов в каждой детали, от эксцентриады поведения до манеры говорить. В "Сибирском цирюльнике" индивидуальности стали оттесняться массовкой. Если в "Неоконченной пьесе", "Пяти вечерах" или "Родне" помнишь каждого героя, от главных до эпизодических, то в "Цирюльнике" доминируют массовидные масленицы и роскошные балы, механический монстр, продирающийся сквозь тайгу, шеренги бравых юнкеров и государь император на белом коне. Фильм "12" распался на ряд концертных номеров разного уровня – от блестящих до этически и артистически провальных. Эти номера должен был скреплять герой самого Михалкова – председатель коллегии присяжных. Но его функция оказалась лукавой: поначалу он как бы не знал истины, искренне изумлялся открывавшимся по ходу сюжета фактам, а в финале вдруг оказывалось, что он все знал заранее – игра сразу становилась бессмысленной: зритель понимал, что его попросту дурачили.

Но это еще был распад частичный – так сказать, полураспад. Художник в Михалкове уже не владел ситуацией, но еще подавал признаки жизни.

У нового фильма пульс нитевидный. Тонка и прерывиста нить фабулы; главные, по идее, герои пропадают с экрана на целую, по экранным меркам, вечность, чтобы, появившись, почти не продвинуться вперед. А художник вообще не контролирует происходящее. Художник наверняка заметил бы и чудовищно выполненные компьютерные дорисовки, и физиологическую (то есть внехудожественную) омерзительность сцены с нацистской жопой, и запредельную фальшь диалогов девушки с миной, и топорность игры абсолютного большинства актеров, работающих с режиссерского показа, воспроизводящих михалковскую манеру говорить, его интонацию, его как бы интеллигентный, впроброс, матерок. Иногда кажется, что на экране много-много михалковых, только в обличье других, не менее известных актеров.

А характеры исчезли вообще. Есть одномерные знаки-маски: трясущийся от страха начальник пионерлагеря, ретивая пионерка-отличница, капризная дама с люстрой и ее покровитель – мелкий начальник (оба пришли из фильма "Летят журавли"). Чуть разработанней других маска, которую играет Евгений Миронов, но тут работает природный талант этого артиста, способного оживить и восковой муляж, а нормального ролевого материала нет и у него.

Есть в фильме, конечно, главные персонажи, как бы перешедшие сюда из "Утомленных солнцем 1". Но им предоставлено разжижать те же щи, уже давно съеденные и переваренные. И единственное, что здесь разработано со знанием дела, – это некая эстафета властного садизма, которую иезуитствующий Сталин передаст Арсентьеву, и тот окажется хорошим учеником, и будет с тем же иезуитством пугать людей вплоть до обмоченных штанов. В обоих страсть к садизму соединена с порочной страстью к игре на фортепиано. Сделано с неожиданной для фильма душевностью.

Остальным актерам можно только сочувствовать. Толстогановой, которая приняла роль от Ингеборги Дапкунайте, но играть ей нечего. Гармашу, вынужденному свершать нелепейший из обрядов – крестить Надю Михалкову на мине посреди невесть откуда взявшегося моря. Гафту, которого в очередной раз Михалков использует для изображения чего-то опереточно карикатурного.

Хуже всех самому Михалкову в роли Котова. Здесь не стыкуется решительно все. Вальяжный начальственный взгляд – с замасленной спецовкой. Стальные ножи-рукавицы из арсенала Фредди Крюгера – с функцией замученного режимом политзаключенного сталинского ГУЛАГа. У Котова тоже нет роли, характера и драматургического материала, но есть никак не объясненное доминирование над общей массой: он всегда на голову выше толпы, всегда к нему стихийно обращаются взгляды. Это было бы совершенно нормально для реального героя картины, но у героя должна быть хоть какая-нибудь миссия в картине – та, что обеспечит движение сюжету и характеру. У Котова миссии нет. Он, говорят, ищет дочку, но об этом мы знаем только из прессы.

В фильме "12" есть фраза, которая выражает идеологию данного произведения: "В тюрьме ему будет лучше!". Это говорит председатель коллегии присяжных, готовый вопреки фактам признать подсудимого виновным.

Есть ключевая фраза и в "Предстоянии": "Это – война, единственное наше спасение".

Оба парадокса, конечно, существуют в своем контексте и легко могут объясняться только этим контекстом. Но в них читается довольно стройная система идей. Да, есть идеология, согласно которой народ не дорос до свободы, ее блага могут оценить и с пользой использовать только избранные. Согласно той же идеологии, для эффективного управления народными массами необходимо вечное предощущение близкой войны. Эта идеология предполагает наличие сильного лидера, патера, всевидящего и все понимающего. Она была персонифицирована в образе царя-батюшки из "Цирюльника", в председателе коллегии присяжных ("русский офицер бывшим не бывает!") из "12". Ее отголоски теперь явственно, хотя и весьма нелогично ощущаются в ушедшем "в народ" Котове, чей медальный профиль в лучшие годы печатали на конфетных коробках.

Этому Котову теперь в фильме поручено олицетворять народную скорбь. Он солист в хоре. Солист всегда на возвышении. Лица хора всегда неразличимы. Так строится композиция кадра. И отсюда стертость всех без исключения характеров фильма – они автору по большому счету неинтересны.

И происходит главный, самый печальный парадокс "Предстояния". На экране людей перемалывают в фарш и сжигают заживо, по экрану плывут оторванные руки и расплющенные тела, в музыке Артемьева гремит скорбный реквием, а с экрана самым невероятным образом веет абсолютным равнодушием автора к тому, что он показывает. Так актер, в тысячный раз играя надоевший спектакль, работает на чистом ремесле, думая при этом о чем-то своем. Режиссер "Предстояния" думает о Спилберге, о Тарантино, о том, чтобы кому-то чем-то ответить, о том, чтобы кому-то что-то доказать. И доказывает грубо, в лоб, используя аргументы за гранью вкуса и здравого смысла.

Он хочет доказать Западу, что война дорого обошлась нашему народу. И хладной рукой из живых фигурок популярных актеров выкладывает, как мозаику, верещагинский "Апофеоз войны". Он предполагает показать, что именно героизм наших солдат принес союзникам победу над Германией. И успешно забывает об этой задаче. Потому что по логике фильма люди, не готовые ни к чему серьезному, способные идти со штыком на танк и погибающие еще до первого боя, не только побеждать не могут, но не могут и воевать с достоинством – на их фоне, как ни странно, даже карикатурные немцы в фильме выглядят профессионалами. "Вы не понимаете: Россия – это страна, где лузгают семечки!" – объяснял Михалков загадку русской души западной прессе на каннской премьере "Утомленных солнцем 1". Это барское представление о стране и ее людях теперь полной мерой ударило по его первой попытке отразить войну в кино.

В локальнейшей "Балладе о солдате" в одном характере была спрессована вся правда об ужасе, подлости и подвиге войны. В масштабнейшем "Предстоянии" все, пусть даже внешне достоверное, рассыпалось в хаос большой неправды: там есть в изобилии ужас и подлость, но нет даже предрасположенности к подвигу. В полуторачасовой "Балладе о солдате" авторы умудрились рассказать и о горе, и о страдании, и о героизме, и о причинах нашей победы. В трехчасовом "Предстоянии" ни на что подобное не хватило времени.

И совершенно непонятно, как эти бесформенные Иваны, презрительно осыпаемые с небес дырявыми ложками, смогли дойти до Берлина.

Апофеозом "Предстояния" стала финальная сцена, когда героиня Нади Михалковой, по-взрослому ухмыльнувшись, начинает с неожиданным профессиональным смаком демонстрировать человеку-головешке сеанс стриптиза. Я уже читал об этой сцене прежде, но не предполагал, что ее можно снять с таким откровенным цинизмом, так горделиво предъявив соблазнительные женские стати на фоне разрушения и смерти, а потом патетически взлетев на операторском кране к небесам.

В каком-то старом советском военном фильме я уже видел такую сцену. Смертельно раненный парень умирал, он плакал, что ничего еще в жизни не успел, и просил юную санитарочку показать грудь. И она, стесняясь, чуть распахнула ватник. Сцена была пронзительной и чистой, она запомнилась. Повторение этого эпизода в "Предстоянии" лучше всего характеризует траекторию, которую описало наше кино в отношении к военной теме: от нестерпимой боли до циничной отстраненности, от сопереживания до полной душевной, этической и эстетической глухоты.

Лучший, самый искренний эпизод "Предстояния" – первый. Единственный эпизод, где Михалков как актер абсолютно органичен и во всех отношениях хорош. Его герой лукавит с вождем, играет с ним, как кошка с мышкой, а потом, коварно подкравшись сзади, тычет его мордой в кремовый торт с ненавистным портретом. Сон как сублимация тайных, долго копившихся вожделений. Это значит, ничто на земле не проходит бесследно.

В 250-местном зале привокзального мультиплекса "Атриум", где я смотрел "Утомленных солнцем 2", в первый день показа нетерпеливо ожидавшегося фильма было ровно 12 зрителей.