Валерий Фокин сделал киноверсию знаменитого спектакля

Вероятно, дело в иной мере условности: то, что было органично на малой сцене "Сатирикона", по-другому выглядит на огромном киноэкране со звуком "Долби". Вероятно, дело в адресате: когда Валерий Фокин ставил "Превращение" в театре и в зале сидело несколько десятков зрителей, история обернувшегося огромным жуком коммивояжера Грегора Замзы была камерной, адресованной отдельному человеку – в кино такое невозможно.

Свою роль сыграла и фокинская эстетика: в театре режиссер обращается к зрительскому подсознанию и ищет к нему необычные пути. В дело идут шорохи, вскрики и особенности актерской мимики. Фокин – минималист, но порой нюансы его спектаклей бьют по нервам не хуже молотка. Он пытается сохранить это и в киноверсии "Превращения", но результат оказывается иным: объемный стереозвук доносит мельчайшие пространственные нюансы, и кажется, что дождь барабанит над твоим ухом, а превратившийся в насекомое герой фильма проползает где-то рядом... В результате образный ряд оборачивается бутафорией: язык сцены, где многое зависит от зрительской фантазии, не ужился с киноязыком.

Театр Валерия Фокина беден до аскетизма, прост, жесток, скуп на детали. Режиссера интересует человек, и в центре его спектаклей постоянно оказывается актер – в своих лучших работах Фокин вытаскивает из него такое, что выворачивает зрительские души наизнанку. Это он попытался сделать и здесь: не превращать же ему несчастного Грегора Замзу в огромного жука, используя компьютерные спецэффекты? И на экране корчится, перебирая руками-лапками, замечательный артист Евгений Миронов (его пластика повторяет движения Константина Райкина). Скованные, судорожные движения, умоляющие глаза – Замза ползет по стене, подбирается к расположенной под самым потолком щелке и не может налюбоваться на посадивших его под замок родных. Увы, оставшийся при человеческом облике герой Миронова для зрителей фильма насекомым не становится. Режиссер предлагает нам поверить в превращение, киноэкран не дает это сделать: интерьеры квартиры выстроены с такой дотошной обстоятельностью, родные Грегора так приземленны, что для условности здесь места нет. Сюрреалистические сцены кажутся вставными, выламывающимися из общего строя картины эпизодами. Выходит, что родители прячут то ли сошедшего с ума, то ли заболевшего эпилепсией сына. Когда он умирает, папа с мамой чувствуют огромное облегчение. Притча обернулась рассказом о человеческой подлости, и обрамляющая его символика кажется лишней.