ГРУСТНО ЖИТЬ НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА...

Журнал "Искусство кино" №9
1995
Лев Аннинский

В биографии фильма "Мусульманин" (я имею в виду не историю создания, а историю бытования, то-есть, биографию уже рожденной картины) есть два эпизода, которые в связке достойны того, чтобы их доснять и в качестве постскриптума примонтировать к ленте, настолько они характерны для нашей "амбивалентной" реальности и настолько точно показывают место в этой реальности того детища, которое произвели на свет В. Хотиненко и В. Залотуха. Приглашают на премьеру православного батюшку. Батюшка смотрит и, поглаживая бороду (да простится мне эта мизансценическая отсебятина), говорит:

— Нет, это все-таки очень хорошо. Для мусульман хорошо – они много напитаются духом православия.

Однако на той же премьере смотрит того же "Мусульманина" один из руководителей исламского центра в Москве. И вот он, поглаживая... четки? ну, допустим, телефонную трубку (да простится мне и эта вольная ремарка), говорит сценаристу:

— Очень понравилось! Знаете, как у всякого русского человека, у вас ислам в крови!

Сюрреализм. От реплики магометанина авторы должны остолбенеть сразу, потому что ни о каком исламе, делая фильм, они не задумывались, ни во что такое не вникали и ничего подобного в своей "крови" скорее всего и в страшном сне бы не ощутили. Но, честно сказать, и православный батюшка завербовал их довольно-таки "без спросу". Ибо ни о каком "продвижении" духа православия в исламский мир они тоже не помышляли.

Они "музыку" слушали, "ароматы" вдыхали; у них там нечто "неопределенное", "атмосфера", "эфир", "воздух". Ну, в крайнем случае, то, что "носится в воздухе".

А их рвут в обе стороны, и каждая зачисляет в свои пропагандисты. Воистину – в чужом пиру похмелье. И знаете, мне тут не хочется становиться на защиту трепетных художников, которых насилуют ненасытные идеологи. Потому что там ведь не просто "аромат", "музыка" и "воздушные веяния" – там ведь задето противостояние христианства и ислама, которое, хочешь не хочешь, все явственнее обозначается на рубеже нового тысячелетия. Это геополитическая реальность, всемирно-историческая реальность, это грядущие разломы и союзы, державы и твердыни. Топоры висят в этом "воздухе". В конце-концов, для обозначения "аромата" можно взять что угодно, если уж подступило к самим себе принюхаться, и камертоном к "музыке" способны послужить любые доносящиеся звоны. Но раз вы берете слово "мусульманин", вы мгновенно возбуждаете тысячи ожиданий, опасений, мечтаний, надежд, "проектов".

— Да у нас никаких "проектов"!

"У вас" – никаких. А у миллиарда христиан – "проекты". И у миллиарда магометан – тоже. И эти "проекты" все время сопоставляются, сопрягаются, соизмеряются, люди через эти створы присматриваются друг к другу. Любая пташка, порхнувшая в таком "воздухе", подхватывается тем или этим потоком. Тем более пташка, окольцованная таким ярким, вызывающим, провоцирующим ярлыком. Да тут на один ярлык тучей налетят. Чем мусульманин отличается от христианина? Что дает ислам людям такого, чего не дает им христианство? Что выберет "средний человек" и почему?

— Да мы не про это! – вопиют создатели фильма. – Нам ни "социум" не нужен, ни "канон" не писан! Мы в истории дат не запоминаем, имен не сечем! Только мелодии! Вот идет поп по лугу и поет. А раньше – не пел.

И мусульманин что-то там поет. "Ал-акбар...". "Иль-алла...". Мы не вникаем, мы внемлем. Раньше-то нельзя было. Нельзя было музыку муэдзина слушать. А теперь можно. Мы и слушаем.

Очень хорошо. Но когда в первом же аккорде вы даете ключ к мелодии, вы невзначай отворяете дверь в такую пещеру, где кроме сокровищ могут оказаться сорок разбойников.

Когда вы называете картину "Му-суль-ма-нин", это уже музыка фильма или еще нет? Если "еще нет", тогда сознайтесь, что играете с огнем в надежде, что "обойдется". Если же "да", то отвечайте. На все "проекты", которые в этой связи обсуждаются.

Никак не претендуя на "эзотерическое знание", предположу в самой общей форме те вопросы, которые считывает с мусульманской матрицы современное христианство (нашенское, православное, только что очнувшееся от атеистического столбняка).

Ислам дает людям не просто религию, систему веры, толкование смысла жизни – ислам вплотную определяет саму плоть жизни, быт, материальное наполнение, каждодневные действия и поступки.

Ислам не разделяет "духовное" и "материальное", он осмысляет эти стороны вместе, в единстве, в комплексе; он и "рай" понимает не как душевное просветление "там", а как нечто ощутимое "здесь": кущи, яства, дивы...

Ислам последователен, жесток, тотален; он претендует и на весь мир, и на всего человека; забирая его душу и тело, он действительно включает личность в орбиту "всего мироздания", причем напрямую, без ступеней и дистанций, непосредственно связывая каждого верующего с высшей силой, подчиняя его общему для всех закону.

Как все это соотносится с нашими духовными способностями? С нашей тысячелетней практикой разделения "того" и "этого" миров: Богу – Богово, кесарю – кесарево? С нашей способностью удерживать праведность в измерении, начисто отделенном от бренной реальности? С нашей уверенностью, что "мир во зле лежит", и это нормально, а мы грешим и каемся и тем спасаемся, и это тоже нормально? С нашим пониманием рая как чисто духовного состояния, не прикосновенного к мерзостной и греховной жизни? С нашей душевной пестротой, пегостью, способностью "сливаться не сливаясь", "отзываться не касаясь"? С нашей широтой, тягой к ступеням и дистанциям, с нашей способностью любить дальнего, ненавидя ближнего, с тем, что между человеком и Богом полно ступеней и посредников, на которых можно спихнуть то или это: им "закон", а мне "благодать", им "Марфу", а мне "Марию", им "богатство", а мне "нищету", да не просто нищету плоти ("зрак раба"), а прямо-таки "нищету духа"?

Добро, если пролетит фильм "Мусульманин", как светлый мотылек в первых лучах встающего яростного дня: мелькнул и нету, – а ну как в грядущих мировых дискуссиях его воспримут как первый выстрел?

Куда же летит стрела? В исламский мир – сеять там православную веру, как надеется, поглаживая бороду, наш добрый батюшка? Или в мир православный – пробуждать в крови неверных дремлющее там мусульманство, как рассчитывает, поглаживая четки, миссионер ислама?

Да никуда стрела не летит. Сказано же: мы не про мусульманина делали картину; мы про ислам ничего не знаем; мы люди русские, у нас все корешки тут. А "мусульманин" – только провокация.

Отлично. Тогда два вопроса. Первый: что же прояснилось в результате провокации? Второй: почему так нужна оказалась провокация? Без нее – не прояснилось бы?

Дело не в исламе: не в коврике, не в пятикратном намазе, не в бормотании "Аллах ак-бар" – уж это-то наша деревня, привыкшая, что всяк человек по-своему с ума сходит, приняла бы даже и с любопытством.

Дело в другом. Дело в том, что новообрезанный мусульманин не пьет, не курит и баб не трогает. А главное – воровать отказывается.

— Сыночек! – плачет мать. – Да рази ж мы не знаем, что воровать плохо? Но ведь это ж у государства... Это ж так все живут, так сроду заведено. Если б мы не воровали, рази ж бы мы выжили?

Естественно, народ на праведника дивится, а потом, когда его отказ быть, как все (то-есть пьянствовать), становится демонстративным, его начинают учить уму-разуму. Учит – уголовник-брат, запойный пьяница – сначала с правой...

Железный "афганец" молча сносит оскорбление. Подставляет, так сказать, левую.

Так все-таки, причем тут ислам?! Левую-то щеку кто учил подставлять, не наш ли Спаситель? А если появится... ну, я не знаю... баптист или буддист и скажет: не пейте и не воруйте, – разве ж его у нас не постараются споить и совратить? А если интеллигентный человек, полный атеист, попробует жить в деревне не по ее, а по своим правилам, – его что же, не изведут? А если просто добрый человек, фигурально говоря, ангел подвернется, – с ним что сделают?

Что сделают, этим еще Александр Вампилов интересовался. Потом, наверное, и слезами зальют и святым объявят. Но сначала – замордуют. "Рази ж мы выживем, если воровать не будем?"

Ислам тут решительно не повинен. И на "татар" не свалишь. Вы лучше вглядитесь в касимовские скулы матушки (снимаю шляпу перед Ниной Усатовой): вы что, не видите, что тут – в генах – Батый прошел? А если она шепчет: "Царица небесная!", глядя на сына, который шепчет: "Велик Аллах!", то ничегошеньки от этого не меняется. Если завтра очередной Батый объявит, что отныне у нас власть мусульманская, власть будет так же мучиться, как мучилась власть советская, а до нее – царская.

Поп с муллой всегда споются, Владимир Хотиненко это отлично понимает. Упрутся рогами – "нижние чины". Протрезвевший и подобревший от поповских проповедей, брат-уголовник пойдет на брата-мусульманина с объятьями: "Давай мириться! Целуй крест!" – "Мне нельзя", – так он его тем же крестом...

"Ни крестом, ни пестом нас не возьмешь...Порода!" – вздыхал когда-то Лесков. Вздыхаем и мы, глядя, как "добивает" народ пришлого "мусульманина". Нет, дело не в нем, дело в нас.

А вот про нас Хотиненко и Залотуха знают нечто важное. Настолько важное, что, не прикрывшись "мусульманином", и не отважишься сказать.

Прежде всего, это наша неспособность сберечь христианские нравственные ценности. Злоба, прорывающаяся сквозь радушие, безотчетная ненависть, идущая об руку с братанием. Затем – наше тайное равнодушие к тому, что с нами происходит. В сущности, это летаргия народа, или даже "смерть этноса". Причем смерть – не как гибель в борении, а как эйфорическое засыпание. "Никакой трагедии": готовы пропасть, умереть, раствориться, растечься, расточиться.

И наконец: в этом летаргическом состоянии как-то проявиться можно лишь при внешней "провокации"; и притом всякая внешняя "провокация", нарушающая летаргию гармонии, вызывает ярость. Все, что вторгается. Всякий человек, который непривычен. "Чужак".

Дело-то ведь не в том, мусульманин или немусульманин этот пришедший из Афгана парень – на это нашим мужикам в высшей степени плевать, – дело в том, что он ведет себя как чужак.

Я начинаю думать, что тема "чужака" – вообще ключевая для Владимира Хотиненко: это и есть то сокровенное знание о нас, которое принес он в наше искусство.

Я начинаю понимать, что обаятельный и неприкаянный Макаров, тыкавшийся во все углы и мыкавшийся по всем углам одноименного фильма, так что непонятно было, что ему нужно и зачем он нужен, – "Макаров" этот, в сущности, не что иное, как тоскливая песнь человека, смутно ощущающего, что он в этой жизни – чужак. Всему чужак, всем чужак, самому себе чужак. И прячет свою тоску под осторожной вежливостью.

Я начинаю по-другому вспоминать "Рой" – давнюю поразительную ленту Хотиненко, впервые показавшую народное разложение в той самой Сибири, какой прирастать должно было могущество страны. Главная "мелодия", лейтмотив "Роя" – отчуждение. Отчуждение народа от земли, к которой он так и не прирос. Пришли когда-то из России, обосновались, попробовали жить. Не пошло житье. Чужаки.

Старик, приведший когда-то в молодости этих людей на эту земно, теперь, обезумев, "днем с огнем" ищет дорогу обратно. Грустно... господа.