НЕ ОДИН ДЕНЬ ГЛЕБА НЕРЖИНА

"Новая газета" №10
13.02.2006
Елена Дьякова

"Россия" прошла "Круг первый"

Десятисерийный фильм завершен. Снег декабря 1949-го, казенная бледно-зеленая краска коридоров Марфинской шарашки, массивная гармония сталинского ампира ( в народе именуемого "ампир во время чумы"), ясень и кожа кабинетов, шинельное сукнецо и вытертые оренбургские платки "рядовых гражданок" замечательно сняты Михаилом Аграновичем. Светопись ясна. Мастерство оператора растворено в зримой простоте кадра.

Ключевые свойства 40-минутных серий – те же. Ясность, внятность, спокойствие.

Все это служит оправой блестящей актерской игре. Евгений Миронов, Галина Тюнина, Инна Чурикова, Игорь Скляр, Дмитрий Певцов, Андрей Смирнов, Роман Мадянов держат кадр под током и передают смыслы книги.

Автор "В круге первом" еще словно слышал за собой тяжкое дыхание, погоню ГУЛАГа. Написанный до повести "Один день Ивана Денисовича" роман и стал кругом первым Солженицына как явления русской жизни XX века. Вместил в наброске почти все его будущие темы. Зрелую свободу мысли, историческую трезвость, силу самостоянья.

В этой книге все время слышится запаленное: успеть сказать! Успеть выкрикнуть все – на случай, если роман останется первым и последним. Как шуан из романа Гюго "1793", Глеб Нержин все время слышит над собой беззвучный набат убитого мира.

Лейтмотив романа – перевести в речь немой набат всех колоколен. Десять сорокаминутных серий 2006 года лаконичнее. И не так накалены.

Жаль многих отсеченных линий.

Человек склонен принимать данность жизни за норму жизни. Смотришь сцены гламурного Новогодья в доме кряжистого, простого, как гармонь, прокурора Макарыгина. Разглядываешь блондинистую "халу" и изобильный (литера "А"!) бюст прокурорши. Наблюдаешь финал праздника: карьерного дипломата, в соску и доску пьяного, выворачивает в такси, прелестная Дотти едва успела подставить вечернюю сумочку... И меланхолично думаешь: в какой степени для нас, зрителей, это ненормально? Чувствуем мы глубокую некондиционность данного бомонда – или давно привыкли?

Мера отвращения к сталинскому "процветансу" дана в романе сполна. (Дорогого стоит гостья прокурора, жена инструктора райкома из провинции с гордым рассказом: "Партактивские дети с грудного возраста отделяются от обыкновенных, для них бесперебойно молоко и без отказу пенициллиновые уколы"). В фильме эта тема слабее.

Особенно жаль одной сцены из книги: Макарыгины идут осматривать новое жилье. Дом у Калужской заставы (ныне на площади Гагарина) строят зэки. Лестницу моет, согнувшись, женщина – "юбка в лохмотьях, телогрейка с вылезшей ватой". Процессия ответственных квартиросъемщиков, парфюмерный запах заставляют ее поднять голову. Лагерница-поломойка встречается взглядом с младшей дочерью прокурора. "Ее жгучий презирающий взгляд опалил Клару. Обданное брызгами мутной воды, это было выразительное интеллигентное лицо".

Для тихой Клары встреча стала точкой поворота. Началом осмысления. Но минутной, ключевой для сюжета сцены романа в фильме, к сожалению, нет.

А с чего Володин, любимый зять Макарыгиных, решился на свой поступок? Услышал немой набат...

В романе сын героя Гражданской и барышни "из бывших" (нередкий брачный расклад для "домов на Набережной") нашел архив покойной матери. С полок хлынули письма художников 1910-х, связки "Мира искусства" и "Аполлона", десятки неведомых имен писателей и философов. И немыслимые для юноши 1940-х "Этические записи" матери: "Никогда не считай себя правым больше, чем другие". Это отдельная тема в истории России ХХ века: вещи и тексты мертвых заново воспитывали живых. "Иннокентий понял, что был обокраден до сих пор. ...Открыл, что он дикарь, выросший в пещерах обществоведения, в шкурах классовой борьбы". Оттого и смотрел на фасад Лубянки, чувствуя себя торпедой под брюхом линкора.

Жаль эту линию. Жаль усеченную в фильме "тему дядюшки Авенира" – брата покойной матери Володина, ссыльного с 1920-х, живущего за 101-м километром. Окрестил же дядюшку автор: его старорусское имя означает "будущее" (лат., франц.). Альберт Филозов отлично играет умное барское опрощение, отказ в соучастии с властью, ехидное здравомыслие пытанного нищетой и черной работой магистра философии 1900-х. Но Авенира в книге сопровождает еще тема отчаянной бедности, затертой до лохмотьев жизни России в 1920-1940-х. Тема скудости страшной – шелестящей дырьями, физически осязаемой. "В такой перекошенной, придавленной старой пристройке с малым светом и малым воздухом, где из мебели ни предмет не стоял ровно, в такой унылой бедности... в затерханном истощенном обличье" – жили миллионы.

Вот эта "нота дядюшки" ушла из фильма. Нищая пристройка, так зорко описанная в романе Солженицына, превратилась в приятную дачу с фортепьяно.

Так же жаль линию крестьянской семьи Спиридона Данилыча – с ее нэповским расцветом, угоном в Германию, возвращением, святой верой детей Спиридона в то, что лучше родного СССР страны нет, – и спецэшелонами, которые ждали их на границе.

(Не их одних ждали, конечно. И у возвращенца 1930-х С.С. Прокофьева быстро отправили в ГУЛАГ жену Лину. Так что кабинет автора кантаты к 20-летию Октября – и, страшно сказать, державных хоров "Войны и мира" – тоже стал вроде одноместной шарашки с роялем. Может быть, потому эти хоры и поражают сегодня слух тайной холодностью. Система брала у каждого по способностям. А заложников старалась брать у всех.)

Но в фильм почти не вошла судьба Егоровых. И не добирают силы слова Спиридона: "Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолет, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильен людей, но с вами – Отца Усатого, и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах?... Я бы сказал... А ну! Ну! Кидай! Рушь!!"

По многим приметам для российских зрителей-2006 правда Спиридона, Володина, Глеба Нержина – еще не аксиома. А теорема, которую надо доказывать заново. (Мы ее и проходили по линии общества "Знание" – да все выветрилось за новыми потрясениями. Нам иной раз кажется: эта правда о прошлом была дымовой завесой для распада 1990-х.) Тем более, что советская эпоха оставила по себе нерукотворный памятник: крайнюю приблизительность многих наших познаний. Это было дозволено. Стало почти нормой. И вот генералиссимус получил последний бонус "культурной революции": крайнюю приблизительность знания о нем самом. Ровно столько, чтоб хватило на миф: выиграл войну, держал дисциплину. И этот миф может стоить гипсового бюста в каждом станционном палисаднике. Если его не разбивать – методично, в школе и на ТВ. Новым и точным знанием.

...Замечательная черта фильма: почти везде Сталин есть лицо без речей. Короля играет свита. В определенной степени не так ли и было? В книге М. Восленского "Номенклатура" есть такая мысль: "Сталинские назначенцы были людьми Сталина. Но и он был их человеком... ставленником своих ставленников, и знал, что они неуклонно выполняют его волю, лишь пока он выполняет их волю".

Символом этого в фильме Глеба Панфилова становится Фома Гурьяныч – мелкий назначенец, но сколько ж их было надобно! Кипучее безделье, проверка писем "с воли" на бодрость и стихов Есенина на сознательность, ежечасное унижение – его профессия. А за ним стоят цепи людей, чья профессия – "кровавое безделье".

Не старый Демон с Ближней дачи, а эти тысячи людей создали свое время.

В фильме есть сцены, где нелюдская мера унижения лучших, вывернутое в абсурд устройство социума явлены ясно. Это блистательно сыграно в сцене тюремного свидания двух пар в Лефортове. Юные Нержины – Евгений Миронов и Галина Тюнина. И Герасимовичи – ссыльные с 1931 г., потерявшие двух малых детей на "стройках пятилеток" (в той самой отчаянной скудости, в отсутствии молока и лекарств). Наталья Павловна – Инна Чурикова. Илларион Павлович – Игорь Скляр. Запрет на поцелуи и рукопожатия, темные фигуры надсмотрщиков у окон. Тонкие лица женщин, истрепанные многолетней бедой. Слезы Натальи Павловны, затравленной в коммуналке. Виноватый блеск очков Герасимовича. И над всей сценой – сильное поле очень русской лирической стихии.

Так же, как над финальной сценой в вагонзаке. Непокорные, сохранившие полную меру самостоянья, отказавшие НКВД в разработках "посадочной" спецтехники уходят на этап. Из первого круга ада – в дальние круги Джезказгана и Колымы.

P.S. В "Послесловии" телеканала "Россия" к фильму приняли участие Наталья Дмитриевна Солженицына, Сергей Петрович Капица, Владимир Петрович Лукин и Евгений Миронов. Миронов с улыбкой рассказал: к нему после спектаклей подходят зрители-подростки. Волнуются: что дальше будет с Нержиным?

По всем отзывам, Глеб Нержин во мнении народном переиграл Остапа Бендера. Самостоянье человека – "тысячу сравнительно честных способов отъема денег". Надо надеяться, это симптом самосохранения нации в человеческом образе.