Я не буду делать вид, что задействованным в этом обзоре фильмам предшествовал некий концепт. Ничего подобного: ни одной предварительной мысли, никакой предвзятости. Выписал в столбик десять новых российских картин и лишь потом задумался: а что это, а о чем? Не в том, конечно, смысле, который сознательно вкладывали авторы, а в том, который на деле предъявляет себя неподкупному независимому наблюдателю.

"Чем сложнее образы, которыми способна оперировать ваша интуиция, тем быстрее применение эстетических категорий перейдет от чувственно воспринимаемых индивидуальных образов к образам социальным" (Г. Зиммель). Мне хочется взять десять кинокартин и посмотреть, что говорят конфигурации их сюжетов, их герои и поэтика – о стране, об общественном организме, о времени.

Конечно, субъекты речи, авторы, делали что-то другое, свое. Они, ежели прочитают, станут возражать, сопротивляться, капризничать и даже орать благим матом! Зря. Как правило, фильм получается много любопытнее, чем авторы мечтали. Однако сами авторы не желают видеть объективного смысла – лелеют субъективные грезы, фантазмы, цепляются за частности. Вообще говоря, объективный критик может спасти для истории искусств и даже для большой Истории самую безнадежную залепуху. Ведь посредством кино предъявляют себя коллективное бессознательное и социальное воображаемое. Критик обязан оттирать недальновидных авторов от их творений, отбирать у них авторские права на смысл. Наваял, наснимал, показал худсовету – а теперь проваливай, не встревай.

Внимание: вот приходят важные Критик со Зрителем и рассаживаются на лучшие кресла. Через время впускают скромного Продюсера – на откидное место, в амфитеатр или даже на галерку. Автор и вовсе в предбаннике, в фойе: помалкивает, дрожит. Сердобольная буфетчица наливает ему минералки, чайку; кассирша предлагает сердечные капли и валидол. Вот идеальная диспозиция, вот в каком направлении следует развивать российскую киноиндустрию. Так и будет, поверьте.

И все-таки: помимо объективных критериев, спасающих для исследователя любую картину, есть ведь еще и личные склонности маленького теплокровного человека, меня. Есть проклятое нравится/не нравится, работает неизбежное люблю/ненавижу. В этом смысле из десяти отчетных картин одной я поставил бы безоговорочный плюс, трем – жесткий минус, оставшимся шести – плюс/минус, оценку, обозначающую смесь моего здорового любопытства с холодным равнодушием, а иногда даже с легкой брезгливостью. Постараюсь, чтобы из текста все эти пристрастия с антипатиями не вычитывались. Получится едва ли.

Симптоматично вот что: в отчетных картинах фактически отсутствует сложноорганизованная городская среда. 90-е годы стр-рашно ударили именно по Городу, по самой идее Города, как места, обеспечивающего предельно интенсивный социальный обмен, места, индивидуализирующего личность. Город – это разнообразие и это мобильность, в том числе внутренняя, духовная. Город – это, извините, сложность и тонкость. Однако наши социальные связи были безответственно, своекорыстно разорваны, посему восторжествовала идеология Великой Степи: бери больше, скачи дальше – грабить и вытаптывать очередное пастбище. Случайный пакет кинокартин блестяще иллюстрирует эту новую социокультурную ситуацию. "Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами", – неслучайно протагонист "Бедных родственников", мошенник и плут Эдуард в исполнении Константина Хабенского, декламирует эти блоковские строки.

Постсоветская страна припомнила и канонизировала один-единственный символ стабильности – образ доброго русского барина, самодовольного успешного грамотея, живущего на лоне природы, в усадебке посреди Степи, за прочным заборчиком; дающего работу окрестным плебеям, в сущности крепостным, и великодушно просвещающего эту самую чернь. Чудовищная редукция! Советский Союз тоже был простоват, но он хотя бы ставил задачу развития, стремился к социальной сложности, искал новые формы человеческого общежития, неловко приворовывал у Запада идеи с архетипами, справедливо опознавая автономную дореволюционную усадебку как затхлое место, как островок стагнации и гибели, как раковую опухоль социального организма, ту самую опухоль, которая закономерно обеспечила Российской империи гибель. ...

Есть нечто механическое и в картине Алексея Учителя "Космос как предчувствие". Драматург Александр Миндадзе, которого я ценю крайне высоко, впервые предложил для постановки ретро-материал, впервые изменил "современности", а отчасти даже "повседневности". В сущности, это фильм про то, как советский человек ищет некую суррогатную религию, как из подножного сора конструирует для одинокого себя некое духовное измерение. Результатом подобного томления духа становится обретение нового языческого бога – Юрия Гагарина, первого в мире космонавта. В этом смысле показательны и значимы финальные кадры: пока справа идут титры, слева неловко машет руками человек в военной форме, в шинельке, в фуражке с кокардой. Похоже, Гагарин на трибуне, трибуна же – своего рода алтарь новой сомнительной религии, культивирующей безосновательную человеческую гордыню. Где она, его знаменитая, его пресловутая улыбочка? Ее, кстати, нет. Есть не улыбка, а некая неопределенная гримаска – выражение легкого испуга; есть плохо скоординированные движения конечностями, нечто вроде приветствий в сторону язычников-неофитов. Страшновато! Я опознаю в "Гагарине", в его вызывающе броском, но по существу абсолютно бессмысленном полете, ту высшую точку кичливого советского маразма, которым страна в результате и подавилась, от которого не могут оправиться ее, страны, постсоветские наследники, включая Россию.

12-го апреля и после, когда советские, да и антисоветские люди прыгали до небес, ликовали, строили планы, короче, полным ходом гордились, задумывался ли кто-нибудь из них о том, что восторг этот не обеспечен никаким реальным смыслом? Что полет не решает ни единой реальной проблемы страны и населения, зато мистифицирует власть предержащих, обывателей, даже диссидентов?! Устойчивость социума обеспечивается единственно структурной сложностью и разнообразием социальных отношений. Напротив, в случае СССР все силы были брошены на унификацию, на упрощение, на сведение сил в одну точку, в единый ударный кулак. В качестве направления главного удара неслучайно выбрали космос. Горделиво задрали головы и поклонились будто бы простому парню с вечно развязанным шнурком, а на деле – свежеиспеченному символу, заквашенному на древних языческих культах божеству. Да, ошеломленный показушной акцией Запад на время растерялся, однако не рухнул, нет. Сложноустроенный, органичный Запад моментально перестроился и от всей своей загадочной западной души врезал по обществу спеси, аврала, показухи – уравновешенностью, стабильностью, ответственностью. Результат налицо.

Как бы ни относился к "Гагарину" лично Александр Миндадзе (из фильма Алексея Учителя отношение сценариста к печально известному в мире социокультурному феномену не вполне понятно), ему, как честному и без малого гениальному драматургу, удалось художественно оформить все то, что я пытался обозначить выше. Протагонист у Миндадзе расщеплен надвое: одна – продвинутая – половина уповает на западное общество потребления, точнее, на единственно доступную сознанию совка упрощенную версию этого общества; вторая – та, что попроще – в конце концов довольствуется "космонавтом", божком, поклонами и молитвами. Первый, Герман, уплывает в сторону американского теплохода, второй, Конек, остается в СССР. Герман молится золотому тельцу, Конек – "Гагарину". Первый прагматичнее, второй – типа "идеалист". Но, в сущности, их порыв одинаково безнадежен: оба ищут простого решения вовне себя, за пределами социума, за пределами мира живых. Таков послевоенный советский человек, сделавший ставку на махровое язычество и закономерно проигравший все, что только можно. Запад же, который у нас принято попрекать бездуховностью, в основном верен своим тысячелетним идеалам: смотри любую жанровую голливудскую поделку!

Теперь режиссура. Режиссер обязан интерпретировать. Но Алексей Учитель старательно идет в фарватере Миндадзе, культивируя чистописание. Он умещает картину всего в полтора часа, потому что ограничивается остроумным аскетизмом, перенося на экран жесткую и точную драматургическую конструкцию Миндадзе – один в один, словно игнорируя поднадоевшие повествовательные клише, ограничиваясь намеками, знаками, маркерами. Положим, принято расширять внутрикадровое пространство за счет использования "восьмерок", разного рода "случайных взглядов", за счет необязательных, внефабульных деталей, достраивающих атмосферу. Режиссеру всегда приятно поработать с фактурами, "пощупать" вещи, лишний раз заглядеться на человеческое лицо. В этом смысле явно перестарался Александр Прошкин, изрядно забытовивший свою картину "Трое", основанную на другом, но столь же формализованном сценарии Миндадзе. Стремясь сохранить для зрителя упругую ясность драматургии, Алексей Учитель берет на вооружение принцип экономии: один план лица там, где в подобных случаях принята многократная восьмерка; неожиданный обрыв эпизода там, где традиционно бывает избыточный "хвостик". Короче, эдакий последовательный анти-Антониони!

Повторюсь, это остроумный, очень остроумный ход, но еще не решение, почувствуйте разницу! Учитель занимается тавтологией, повторяя за драматургом: "Аз, буки, веди; мама мыла раму; Герман, Конек, сестрички, шнурки, Гагарин". А дальше? Дальше-то что?! Что все это значит? Кто будет раскачивать драматургию, кто будет создавать напряжение между содержанием и формой? Только не режиссер. Формализм Учителя – и есть его содержательный посыл. Актеры сдержанны, их игра утоплена в быт. Оператор Юрий Клименко, как всегда, безупречен: поэтический реализм, картинка-картиночка, не отнимешь. Но и не прибавишь. Приходится довольствоваться первоисточником – безукоризненным конструктом драматурга. Его в конечном счете и считываешь, именно из него, что называется, делаешь выводы. Мои выводы – смотри выше. Ваши наверняка будут отличаться. Так это потому, что мы с вами оцениваем пусть великолепный, но все-таки полуфабрикат – сценарий. Фильм же должен быть куда определеннее, ведь он состоит не из слов, а из конкретных авторских жестов, таких, как люди, лица, тела, фактуры, темпоритмы.

"Хороший ли фильм "Космос как предчувствие"?" – спросил меня приятель. Я задумался: "Не понял. Не знаю. Не смотрел". Приятель решил, что я высокомерно издеваюсь и больше со мной не разговаривает. ...