Сериал Владимира Бортко по роману Федора Достоевского "Идиот" стал прорывом в отечественном телевидении. И это не преувеличение.

Выводы напрашиваются самые ошеломляющие: сериалы можно снимать по классической литературе, и зритель будет смотреть их с большим удовольствием, чем латиноамериканское "мыло". На самом деле – "Идиот" побил все рекорды по рейтингу. Его спешили смотреть, как некогда "Семнадцать мгновений весны", его обсуждали дома и на работе... Мало того, появилась уверенность в том, что этот роман Достоевского вскоре пополнит собой список бестселлеров, а также что телевизионные каналы примутся наперегонки экранизировать русскую классику.

Что радует? Прежде всего то, что успех был достигнут без каких бы то ни было "спецэффектов". Картина выдержана в строгом классическом стиле, снята сдержанно и благородно, предельно приближена к первоисточнику. Текст практически не изменен – только что сокращен. Нет нарочитого осовременивания романа. Авторы не пытались создать зрелище там, где его нет и не могло быть. Ни режиссер, ни актеры не хотели отвлекать зрителей от Достоевского, чтобы привлечь внимание к собственным персонам. А если у кого-то из них и возникал соблазн заслонить собой Федора Михайловича, то они ему не поддались.

Признаюсь, что, описывая свои впечатления о первых двух сериях ("ПГ", №88 от 16 мая 2003 г.), была не вполне справедлива (это лишний раз доказывает, что художественное произведение следует воспринимать в его целостности). Тогда представлялось, что Владимир Бортко скорее верен букве, чем духу великого произведения, а князю Мышкину недостает безумства. Но после просмотра всех десяти серий стало понятно, что на протяжении девяти из них никакого безумства быть и не должно.

Князь Мышкин – единственный нормальный человек в этом безумном мире. Евгений Миронов играет человека, чистого как дитя и этим выделяющегося среди всех остальных людей. Он гибнет в пучине страстей потому, что не может стать таким, как остальные. Лев Николаевич не противопоставляет себя никому из окружающих (а вокруг далеко не ангелы), но чувствует их боль как свою. И, не выдержав всей огромности принятой на себя боли, погибает, уходит в безумие.

Миронов очень хорошо передает все грани характера своего героя: детскую ясность, простоту, доброту, а с другой стороны – мудрость. Здесь вспоминаются слова из Евангелия о том, что Бог "утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам...". И Миронов сыграл это с такой силой, что сердце сжимается. За него все время волнуешься, боишься. Как мы вместе с Аглаей переживали, что он разобьет любимую вазу Лизаветы Прокофьевны, что его осмеют, обидят... Серьезность без дидактичности, доброта без благостности – вот герой Евгения Миронова.

Вновь заставила говорить о себе как о великой актрисе Инна Чурикова. Мы очень давно не видели ее киноролей такого уровня. С образом Лизаветы Прокофьевны она неожиданно вышла на первый план в картине – в экранизациях ее героиня всегда меркла на фоне двух великолепных соперниц, Аглаи и Настасьи Филипповны. А на самом деле это одна из самых замечательных героинь Достоевского. И как хорошо, что Бортко заставил нас обратить на нее внимание.

Она и любящая мать, и терпеливая жена, и светская дама – вспыльчивая и капризная, как ребенок, и вместе с тем мудрая, все прощающая и все понимающая женщина. И как хорошо, что в финале мы именно из ее уст узнаем обо всем, что случилось с нашими героями. Беседа Лизаветы Прокофьевны с князем в Швейцарии – это, пожалуй, единственная вольность, допущенная Бортко по отношению к тексту Достоевского. Но эта вольность пошла фильму на пользу. Сейчас, кажется, нет у нас другой актрисы, которая могла бы так сердечно-пронзительно сыграть эту роль.

Как всегда хороши в своих работах Владимир Ильин (Лебедев), Олег Басилашвили (генерал Епанчин), Алексей Петренко (генерал Иволгин). Крепко и профессионально сыграли своих героев Александр Лазарев (Ганя Иволгин) и Александр Домогаров (Евгений Павлович). Стопроцентно точное попадание в образ у Владимира Машкова (Парфен Рогожин). Трудно забыть это лицо, тяжелый взгляд глаз, налитых кровью.

Может быть, сложнее всего говорить о двух главных героинях: Аглае и Настасье Филипповне. Такие женские образы – это воплощенная загадка, и их каждый видит по-своему. Лидия Вележева (Настасья Филипповна) играет мрачную одержимость. Чем – непонятно. Любовью к князю? Сознанием собственного позора? Отчего так страдает ее героиня – сказать трудно. Но ведь чтобы посочувствовать ее страданию, мы должны хоть в какой-то степени его понять...

Следует сказать, что одухотворенности недостает у обеих главных героинь. Аглая, написанная Достоевским, кажется тоньше, мягче, нежнее и добрее, чем та, которую мы видим в фильме в исполнении Ольги Будиной. Почему князь Мышкин, один раз увидев ее, вспоминал о ней как о свете? Нам об этом судить трудно. Слишком уж много в ее характере истеричного, мелкого упрямства, надменности. И с этими качествами она проходит через все серии. Так хочется видеть в ее игре больше психологических переходов: вот она милый ребенок, вот взрослая любящая женщина, вот надменная барышня, а вот глупая девчонка...

Есть много причин хвалить режиссера за смелость. За то, что не побоялся вдруг выйти за пределы сметы, не пожадничал и не сэкономил на поездке в Швейцарию – картины швейцарской природы, где все в гармонии, где все говорит о вечности, словно противостоят бренному миру человеческих страстей. Он не побоялся оставить все сюжетные линии романа, не побоялся сохранить в неприкосновенности все сцены, где, казалось бы, не происходит ничего, кроме разговоров. Не побоялся, что зритель заскучает, выслушивая идейные споры героев Достоевского: о католицизме, о вере и безверии, о смертной казни...

Его смелость оправдана. Зритель не заскучал. Он остался благодарен режиссеру, который (прошу прощения за грубое слово) не счел его "быдлом". За это же стоит поблагодарить и канал, ведь не секрет, что презрительно-уничижительное отношение к зрителю стало, как это ни прискорбно, хорошим тоном в телевизионном закулисье. Владимир Бортко не стал ничего упрощать из страха остаться непонятым. И оказалось, что хоть мы привыкли и любим наблюдать за переживаниями латиноамериканских красавиц, но вполне способны принять к сердцу переживания героев Достоевского.