Обилие рекламы, предпосланной появлению сериала "Идиот", сделало свое дело: смотреть не хотелось; я совершил над собой усилие – и не ошибся. С первых кадров стало ясно, что съемочную группу Владимира Бортко можно поздравить с успехом. Правда, успех на сей раз относительный; до абсолютного результата, достигнутого в "Собачьем сердце", тут чего-то не хватает. "Идиот" не станет народным фильмом, князь Мышкин, Рогожин, Ганя Иволгин не сделаются такими мультипликационно-узнаваемыми, как профессор Преображенский, Шариков и Швондер. И все же... есть чему радоваться.

"Идиота" смотрели. "Идиота" обсуждали. В большинстве случаев "Идиота" хвалят. Недовольных мало, равнодушных еще меньше.

Сериал сделан, как говорится, "аккуратно, но сильно". Тщательно сохранен Достоевский – детали текста, нюансы сюжета. Полностью отсутствуют надоевшие всем развлекалки: эффекты, шумы, пальба, кровь изо рта и сопли из носа. Никто никого не валит, потея, на кровать. Вкус вообще не изменяет авторам сериала. Всесильный бог деталей осенил группу Бортко своими крылами: интерьеры, костюмы, грим – все тонко, точно, чисто; все – сделано. Удивительно, но даже у меня, испорченного историка и пессимиста, чувство анахронизма (практически неизбежное при разглядывании кино о далеком прошлом) возникало только пару раз, когда при натурной съемке в кадр попадала не существовавшая 170 лет назад асфальтовая мостовая.

Еще не успев разглядеть, сразу проникаешься уверенностью, что вот этот неброский, милый молодой блондин с бородкой (Евгений Миронов) – впрямь князь Мышкин; этот всклокоченный величаво-осанистый пьяница (Алексей Петренко) – генерал Иволгин; эта кругленькая, беленькая девица без определенных черт лица (Ольга Будина) – Аглая, и т. д. Мне представляется, что в подборе типажей Бортко во всех случаях попал в "десятку". Чувствуется, что они сами, все, от маститого Басилашвили до молодой Вележевой, просто счастливы, что им наконец выпало сыграть настоящие, а не тошнотворные роли, произносить настоящий и умный, а не дрянной текст; они играют с явным удовольствием, упиваются работой.

Тонок и проникновенен Миронов, правдоподобен Машков (Рогожин), необычна, точна и полнокровна Чурикова (генеральша Епанчина). С моей точки зрения, особенно удачна своей изобретательностью, характерностью и динамизмом игра Владимира Ильина: лучшего Лебедева представить себе трудно. Споры и толки вызывает Вележева в роли Настасьи Филипповны: уже замечено, что многие женщины недовольны, мужчин же, по-видимому, завораживает ее роковая красота и несколько вампирская аура. Впрочем, если в игре Вележевой и есть некоторое однообразие, то, с другой стороны, поди-ка сыграй Настасью Филипповну! Кому это удавалось!

В общем, зритель с интеллектуальными запросами наконец-то получил свой телесериал: российское теле-киноискусство произвело добротный, высококачественный продукт. Классика возвращается в мир чувств соотечественника серией прекрасных телевизионных иллюстраций. А теперь – о том, чего нет в сериале.

Нет в нем двух качеств, которые, собственно, и делают роман Достоевского величайшим произведением мировой духовной культуры. Нет чуда и тайны. Некого в этом винить: Бог знает, доступны ли они вообще данному виду искусства. Глядя в экран с 20.55 до 21.55 в эти дни, я думал, как же все-таки бесконечно глубок, как одновременно всем доступен и непостижимо-космически-загадочен роман. И какую тонкую поверхностную пленку смысла вскрывает этот безупречно сделанный фильм! Сыгран текст, но главное-то было между слов... Как бы ни был хорош князь Мышкин Бортко – Миронова, но это милый, добрый человек, а не "князь-Христос", не "Рыцарь бедный". Как бы старательно не воспроизведена была трагедия треугольника Мышкина-Настасьи-Рогожина, в ней нет невыносимой необъяснимости оригинала. Нет бездны.

Поэтому наименее убедительны в сериале как раз самые мистериально значимые сцены романа. Неубедительно горит в камине пачка денег. Медицински правильно бьется в припадке князь, но столп света не сталкивается в этом припадке с всечеловеческой бездной страданий. Текстуально точно появляется Настасья Филипповна в пролетке перед дачей Лебедева, но нет в ее появлении жертвенного трагизма обреченности... в общем, получилось, как если бы "Евгения Онегина" переписать прозой: содержание сохранено, но волшебство испарилось...