Статьями Карена Степаняна и Анны Яковлевой мы завершаем разговор об экранизации романа Достоевского "Идиот". Напоминаем, что в обсуждении ставшей популярной телевизионной многосерийной версии великого романа приняли участие критики и литературоведы Людмила Сараскина, Игорь Волгин, Людмила Донец, Татьяна Касаткина, зрители фильма и читатели "ЛГ", поделившиеся с нами своими эмоциями по электронной (и традиционной) почте. Были высказаны различные мнения как о фильме, так и о возможности перекраивать классику по законам телеиндустрии, столь отличным от законов литературы. Однако несомненно: экранизация романа со всеми своими достоинствами и недостатками стала культурным событием этого лета. Мы предполагаем, что о телесериале "Идиот" еще долго будут говорить и спорить, не раз возвращаться к нему в раздумьях и дискуссиях.

Сегодня визуальная культура с ее зримым образом стала ядром культурной картины мира, ранее логоцентричной, ориентированной прежде всего на слово. Литература уступила лидирующие позиции кино и телевидению с их движущимися картинками-изображениями. Это факт, по поводу которого можно сокрушаться, но который нельзя игнорировать.

В таких условиях экранизация классического литературного произведения, авторы которой максимально бережно отнеслись к слову первоисточника, – а чего, казалось бы, лучше? – повисает в межеумочном пространстве: она уже не литература, но и не экшн, привычку к которому нам привило десятилетие засилья "стрелялок" на экране.

Достоевский – трудный автор для любого времени, наособицу трудный для нашего. Новая телеверсия "Идиота", поставленная режиссером В. Бортко на сломе эпох, – знаковое явление, симптом совершенно новой культурной ситуации.

Люди старшего поколения на протяжении десяти вечеров имели редкую возможность отдохнуть от невыносимого новорусского сленга, несущегося с голубых экранов ежедневно в лучшее для телепоказов время, и насладиться прекрасным русским языком Достоевского, слыша который, думаешь невольно: нет, есть еще настоящее на свете, какое счастье...

Но, опросив разных своих знакомых, выяснила: многие переставали смотреть фильм на второй-третьей серии, а те, кто не прочел роман раньше, читать его уже не будут. Были такие, кто приписал свое отталкивание личному неприятию Достоевского как такового. "Тягомотина", – припечатали те, кто попроще и пооткровеннее. Странное чувство, недоумевающее...

Выскажу крамольное: возможно, Достоевского вообще не надо экранизировать. Не поддается он телесериальному прочтению тем паче.

Смотришь на экран – и складывается впечатление, что фильм снимался как односерийный, только ну очень длинный, а потом его порезали на куски, исходя из соображений хронометража, и только. Сериал по идее своей – цепочка, каждое звено которой состоит из завязки, кульминации и финала.

В "Идиоте" Бортко никакой сериальной выстроенности нет и в помине. Но сериальность заявлена изначально, зритель ее ждет и разочаровывается, не находя. Фильм смотреть трудно, скорее всего, именно поэтому, а не из-за сложности восприятия Достоевского. Но, с другой стороны, можно ли в принципе порезать могучую симфонию на равные по длительности куски да и выстроить из них цепочку?

В драматическом произведении, как показал Бахтин, невозможно многоголосье. Миры разных героев в драме должны быть объединены надгеройным единым миром автора, потому драма всегда монолог, подлинная многоплановость разрушает драматическое действие. Сущность же романов Достоевского – полифония, полноценное звучание разных голосов, цельных мировоззрений, отчего перевод его текстов в драматическую форму разрушает специфику, особость его романов.

Герои Достоевского – не люди собственно, но идеи личностно пережитые. Наиболее адекватная форма идеи – слово, потому литературная форма абсолютно соответствует Достоевскому как летописцу столкновения, борьбы идей. В кино доминирует изобразительная составляющая. А визуальный образ слишком натуралистичен, через его посредство, отягощенное по природе своей конкретностью, труднее сообщить идею, по природе своей абстрактную. Потому кино хорошо справляется с задачей демонстрации приключений людей, у Достоевского же имеют место приключения идей. Ныне вкус к идее, чувствительность к ней утрачены. Тем паче неинтересны и непонятны массовому зрителю приключения идей.

Часто встречающаяся ошибка – прочтение Достоевского как социально-психологического автора. Между тем сам он жестко открещивался от звания психолога. Не понимать, что его герои не люди, а идеи, значит ничего не понимать в Достоевском. Не случайно в фильме Бортко те актеры, что пытаются играть "психологию", обречены на провал. У Л. Вележевой получилась не Настасья Филлиповна, "инфернальница", а просто истеричная шлюха, Аглая же, alter ego Настасьи Филлиповны, в исполнении О. Будиной – современная дворовая девчонка с визгливыми базарными интонациями, упирающая руки в боки и только что не хлопающая князя по плечу. Те, кто играет идею, как Е. Миронов в князе Мышкине или В. Ильин в Лебедеве, просто замечательны.

В своих героях-идеях Достоевский доводит до предела возможности идеи каждого, все оттенки ее смыслов. Это то, что на религиозном языке называется одним из этапов духовной брани. Трактовка героев Достоевского как психологических типов выливается в изображение человеческой ссоры вместо столкновения идей и смыслов. Так иностранцы, изучающие русскую ментальность по романам Достоевского и интерпретирующие их в духе традиционного для Западной Европы социально-психологического романа, чаще всего и приходят к выводу о том, что русский национальный тип жизни – скандал, а все русские – взвинченные маргиналы, истерики, психически больные, алкоголики да проститутки, в том и "загадка русской души".

Открытие же великого русского писателя, имеющее отношение не к национальному характеру только, но к пониманию личности вообще, состоит в том, что "человек никогда не совпадает с самим собой... подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, "заочно". Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя" (М. Бахтин).

Человек по Достоевскому – это диалог, процесс, незавершенность и нерешенность до последнего мига. И в этом отношении, по мысли Н. Бердяева, чтившего Достоевского и во многом исходившего из него в своих философских построениях, никто до конца не личность, но постоянное движение в меру образа Божьего (или от него).

Поди изобрази это посредством визуального образа, законченного и конкретного от рождения своего!

Мы сегодня информированны, но не просвещенны. Латинское слово idiota в средние века обозначало человека, не знающего латыни, то есть не больного или глупого, а необразованного, непросвещенного. В этом смысле все мы идиоты. Мы смотрим, а не читаем. Мы монологичны и не способны на диалог, на вслушивание в другого.

Мы с подозрением относимся к идеям и живем ощущениями. Между тем именно исторической памяти, собственного личного осмысления вечных вопросов, жизни духа нам недостает в национальном масштабе. Лишь отнесясь к другому человеку как к себе подобному, становишься способен относиться к себе как к человеку.

Но нельзя просветить насильно: нужно, чтоб просвещаемый хотел просвещения. А он сегодня самодостаточен. Видимо, с этим контекстом и связано странное ощущение от новой экранизации "Идиота". Как нужна она ныне! И как мимо...