Почему идиот победил самых умных

Многосерийный "Идиот" по роману Достоевского стал главным триумфатором недавней церемонии "ТЭФИ", где определили лучших в российской телеотрасли. Этот же фильм (режиссер Владимир Бортко) буквально всколыхнул украинскую телеаудиторию, забив рейтингом детективы-боевики.

Что движет рукою, когда хочешь писать, а слова не выстраиваются? То же самое, что движет душою, когда хочешь высказать, но лучше молчать...

...Спрашивают о последних премьерах: "Был? Смотрел? Как?". Отвечаешь: "Не был. Не видел. Пофиг". – "Почему?" – "Как-то не тянет".

Универсальный ответ. Должно потянуть. Хоть куда-то. Должно примагнитить. Хотя б иногда. Искусство, если о нем речь, морским узлом обязано привязывать к стулу, креслу, партеру. Мало ли к чему. Или к кому. К "Идиоту" тянуло. Несло на всех шоссе, как по льду. Каждый вечер бросаешь работу и сочиняешь алиби, чтоб убежать и, разинув рот, смотреть в больные глаза идиота. В течение часа на экране "как бы" ничего не происходит. То ходят, то философствуют. Но эмоциональное поле в фильме Бортко – как в триллерах деда Альфреда. Я с ужасом ждал: а как собирается Женя Миронов произносить гектары текста, если только от чтения потеют глаза? А он их произносит так современно и своевременно, будто каждая фраза адресована лично мне. Причем под большим секретом. И чтоб никому не выдал, и постороннему не пересказал. Плантации тяжеловесного дискурса Федора Михайловича переплавились в глазах-устах-интонациях Жени в некую страшно интимную тайну. Обжигающую... И потому интригующую. И так каждый вечер.

Впервые за достаточно долгое время текущего телебезвременья телевизор стал клейкой лентой, на которую попадаются не самые глупые мухи. В начале сентября канал "1+1" делал коммерческую ставку на сериал про сыщицу Дашу по романам Донцовой. А в рейтингах победил не следователь, а жертва. Несчастный хлюпик, тот самый князь из многосерийного небанального фильма по Достоевскому, которого сегодня многие знают лишь в ассортименте атрибутов великой русской души – водка, дураки, дороги и Федор Михайлович... То и дело в интернет-мусорках, на каких-то (якобы специализированных) сайтах по проблемам ТВ, неидентифицированные девушки "рэцэнзируют" премьерное телекино. Одна: это лишь иллюстрация! Вторая: это не Достоевский! С ними мне спорить бессмысленно. С тупицами эдакими. К тому же у меня иные аргументы и факты. Не теоретические. А субъективно-эстетские. Простите, но мне плевать с колокольни на то, что режиссер не внедрил в экранизацию какую-нибудь социо-философскую концепцию исследователя Волгина или на то, что Настасья породой не вышла. Я-то смотрю на другое. И не верю глазам. Мне на восемь вечеров вернули мир, который десять лет назад из телевизора украли ублюдки, перевертыши, говоруны, обезьяны и пустозвоны. Все то отребье, которое видите ежевечерне, оторвавшись от порносайтов. А здесь Достоевский вползает в мозги. Уж так получилось. И глаза мои были в двух сантиметрах от слез, когда князь больными зрачками впивался в Настасью Филипповну или летал над цветущими холмами иллюзий где-то в Швейцарии. И оказалось, что не истребили монстры-мыловары и режиссеры-самодуры великих артистов в начале бездарного XXI века. И мне очень сложно теперь настроиться на любое другое кино (гениальный "Доггвиль" не в счет), если Женя Миронов (Мышкин) и Инна Чурикова (Епанчина) упрямо не выходят из головы, будто там прописались со справками.

...Вот он появляется из вагона третьего класса обычного пассажирского поезда, следующего по расписанию в Петербург зябким утром. Узкие плечи. Небритость. И угли в глазах. Наверняка в этом облике Миронова-Мышкина нет ничего от лика Христа... Как это ни досадно титулованным исследователям, защитившим по пятьсот томов диссертаций про "христианские мотивы" в романе. Здесь просто входит свободный человек... Наш современник. И Миронов излучает непривязанность Мышкина ни к чему... Кроме любви. И своей же внутренней свободы. И ничто поначалу не выдаст в нем страшной хвори. Только от серии к серии и от эпизода к эпизоду в тех самых углях-глазах будет возникать отпечаток чего-то пугающего, тревожного, путаного, нездорового. Рассчитал ли актер стадии этих экранных состояний или же рождены они стихийно его гениальным "михаилочеховским" лицедейским нутром? Не знаю. И знать не хочу. И Достоевский вряд ли осознавал, что на самом деле стряслось с его идиотом. "Он думает, что раз он сам болен, то и весь мир болен!" – когда-то возмутился Лев Толстой и автором, и героем. Но Достоевский-то сочинял роман, увлеченный совершенно "здоровой" идеей – создать "положительный образ прекрасного человека". Как красиво ему тогда мечталось... Автор даже уточнил: "вполне прекрасного". И сам же, в письме к С.А. Ивановой, признавал едва ли преодолимую трудность поставленной перед собой цели: "Задача эта безмерная". Впоследствии и театральные, и кинорежиссеры решали уравнения предложенной "задачи" по-разному. В некоторых спектаклях, которые приходилось смотреть, на первый план в "Идиоте" выходило несоответствие милого человека с недоброй реальностью. В других проявлялась трагическая несовместимость идеалиста Мышкина с обществом, которое топчет его идеалы подошвами. А в старом фильме Пырьева (с Яковлевым и Борисовой) было слишком много надрывной романтичности и сентиментальной нарядности. Картина цветная, а идеология и чувственная палитра – черно-белые.

Все те, кто оценивал последнюю "тэфированную" телеверсию "Идиота", контрастно по-разному объяснили, о чем же это кино. Талантливый журналист Быков, например, вдруг увяз в проблемах русского либерализма, анализируя фильм, который изначально не про "это", поскольку режиссер вызывающе аполитичен. Длинная и вечная эта история о князе и "удельных княжествах", транскрибированная Бортко-Мироновым-Чуриковой-Вележевой, явно ведь о другом. О чем? Думаю, о тщетности попыток изменить установленный порядок вещей, понятий и чувств. И о единственном нормальном человеке, которого окружают обычные "идиоты". И о любви, разумеется. О том, что, может, не стоило одному милому юноше навязывать разным людям так много своей любви. Во-первых, не оценят. Во-вторых, никому не нужна. А в-третьих, они и не способны впитать в себя столько его любви, потому что "посуда" мелка. Но Мышкин-то Миронова не виноват в том, что не может быть умеренно счастлив. Как они. И меньше отдать не может. Даже если не просят. Мышкину все "задачи" диктует душа. И Миронов своими увеличенными зрачками отзеркаливает собачью тоску по человечности, как мерилу простых и ясных ценностей. Если Бог дает душу – значит, она должна болеть.

В нем, в Миронове-Мышкине, странно сплелись душевное одиночество и открытость. Наивная вера в то, что люди только добры, и трагический ужас от того, что они же могут оказаться иными. Эпизоды, когда Мышкин обменивается крестами с Рогожиным, когда Миронов, шатаясь, бредет по темному подъезду к дому Парфена, когда Мышкин-Миронов оплачивает и оплакивает жизнь Настасьи Филипповны, – хочется пересматривать, пересматривать и пересматривать. Потому что там слишком много любви, которая на самом деле кому-то нужна. И великий финал этой драмы, дописанный режиссером за Достоевского, забыть невозможно. Чурикова-Епанчина, посланница из лагеря "иных", в среде которых убили Настасью и попытались уничтожить князя, приезжает к больному Мышкину в Швейцарию. "Князь, – говорит она, – а что вы тут делаете? Что забыли? Может, в Россию? Там дом все-таки...". А перед князем – снова виденье холма, к которому и долетит-то не каждый. И в этот же миг, когда она держит его за руку, словно мать ребенка, кажется, что в его глазах печать безумия рассеялась... Как туман над холмом. И, кажется, наконец, понимаешь: после ночи все равно ведь наступит и утро.