Это было 115 лет назад, на западной окраине Российской империи, в Варшаве. Самое театральное убийство железного XIX века, легендарное дело Бартенева. А в 2003 году на отечественные экраны вышел кинофильм " Игра в модерн ". Фильм анонсировали: "Звезда Варшавской сцены Мария Висновская на рубеже XIX-XX веков кружила головы аристократам Европы и сбивала с толку необъяснимыми выходками. В то время в моде был "модерн". "Модерн" – больше, чем стиль. Модерн стремился переделать жизнь по законам красоты. Но часто доводил до смерти".

"Ужасное дело это – дело странное, загадочное, неразрешимое. С одной стороны, оно очень просто, а с другой – очень сложно, похоже на бульварный роман, – так все и называли его в нашем городе, – и в то же время могло бы послужить к созданию глубокого художественного произведения...". Это Иван Алексеевич Бунин. Летом 1925 года он написал несколько страниц прозы, из которых позже сложится новелла "Дело корнета Елагина". Над заглавием он работал кропотливо, перебирая варианты: "Бульварный роман", "Все же навеки"... И фамилии главных героев поначалу были ближе к прототипу: Бахметьев и Васьковская (можно предположить, что последняя фамилия вертелась в голове писателя по ассоциации с адвокатом и правоведом Васьковским). Позже явились Елагин и Сосновская.

В 1892 году в свет вышла сенсационная повесть ротмистра Ю.Л. Ельца "Болезнь века". Этот офицер, однополчанин Бартенева, проходил свидетелем по делу – и вот написал роман по свежим впечатлениям от трагедии. Первое художественное свидетельство о громком деле, об убийстве "с психологией". Читатели, а особенно – читательницы, жаждали подробностей о романтическом убийстве, связанном с таинствами любви. С раздражением и интересом реагировали на книгу профессионалы сыскного дела и юристы. Но и они привыкали к новому времени, желтой прессе, массовой культуре, общественному резонансу...

В феврале 1891 года, на Западе Российской империи, в Варшаве, четыре дня заседал окружной суд. Для Федора Никифоровича Плевако то были звездные часы: он не только укрепил репутацию одного из лучших российских адвокатов, но и стал самым популярным оратором своего времени. С тех пор о красноречии Плевако начали складывать легенды. Так, великому адвокату, несомненно, лестно было узнать о легендарном толстовском совете мужикам: "Идите к Плевако, он все может". Восторг вызывала не столько виртуозная риторика, сколько "психологическое направление" по самой последней моде. В те дни Плевако сделал достоянием общественности свой шедевр. Речь производила небывалое впечатление, ее хотелось вспоминать и перечитывать: "Охваченный отуманившей его страстью, он млел, уничтожался перед нею; он забыл, что мужчина, встречаясь с женщиной, должен быть верен себе, быть представителем силы, ума и спокойствия, умеряя нетерпение, сдерживая воображение, помогая слабости женщины. А он лишился критики и только рабски шел за ее действительной и кажущейся волей, губя себя и ее этою порывистостью исполнения. Висновская более чем кто-либо другой не годна была к роли руководителя, нуждалась, наоборот, в контролирующей заботе о себе. Ее сценическими эффектами воспитанная фантазия развила в ней привычку переносить в действительную жизнь театральные формы: блеск, бьющий в глаза наряд, трагические позы она не оставляла и дома. Оттуда же перенесла она в частную жизнь свою любовь к разговорам о смерти. Ведь на сцене это так хорошо выходит, так обаятельно действует на зрителя, так интересна бывает артистка, когда в роли Офелии или Дездемоны, в цветах или вся в белом появляется она перед зрителем за несколько минут до своей смерти. А затем, утонувшая или убитая, она по окончании пьесы, под шум залы, вновь выходит и принимает лавры и рукоплескания. Вот эту-то эффектную театральную смерть, не страшную, красивую, любила Висновская и пугала ею своего обожателя, драпируясь в знакомые фразы. А Бартенев именно этого-то и не понимал. Она была для него идеалом, и каждое слово ее он принимал на веру, принимал серьезно, не обсуждая и проникаясь глубоким уважением. Мало-помалу она приучает его, и он проникается ее идеалами; он сам начинает думать и говорить о смерти и запасается ядами и револьвером".

О бартеневском деле писали все столичные газеты – даже те, что обыкновенно с высокомерием игнорируют уголовную хронику. Скандальный Буренин опубликовал в "Новом времени" фельетон "Дело об утоплении опереточной канканерки Юзи Пршеканальской вольным наездником сводной закутильской молодежи, Васей Полупьяновым". Ажиотаж вокруг варшавского убийства указывал на явную социальную тенденцию, вокруг которой и ломались копья. Позже об этом писала Анастасия Цветаева, воспринявшая дело Бартенева "как определенный симптом идейно-психологического перелома в обществе: симптом начавшегося распада существующих традиционных форм последних и, как казалось, наиболее устойчивых социально-культурных институций – брака и семьи". В начале 1890-х годов декаденты в России еще были редкой диковинкой, но новомодная сладкая отрава уже витала в воздухе. Важно помнить, что для Российской империи это было время, уже впитавшее в себя "Бесов" Достоевского и толстовскую "Крейцерову сонату", с их житейским контекстом... Плевако, несомненно, пришел в адвокатуру из активной аудитории читателей русской литературы. Уроженец уральского Троицка, он начал образование с приходской школы, продолжил в московской Первой гимназии, а затем и на юридическом факультете, который окончил со степенью кандидата права в 1864-м. Драматизм Великих реформ воспринимался в сочетании с литературными потрясениями: студенчество зачитывалось Тургеневым и Толстым, а споры вокруг романа "Отцы и дети" в 1862-63 году определяли атмосферу общественной жизни. По спорам Кирсановых и Базарова Плевако учился актуальной риторике. Через два года открылась Московская консерватория – и в журнале "Русский вестник" напечатали роман "Преступление и наказание". В тот год Плевако поступил в адвокатуру, чтобы стать такой же московской достопримечательностью, как музыкальный дом Рубинштейна на Никитской, чтобы через сорок два года такой некролог никому из современников не казался излишне патетическим: "Умер для России Плевако, могучий богатырь слова, давно стяжавший себе всероссийскую славу. Он был детищем Москвы. Он стоял в числе ее гордостей наряду с Царь-пушкой, Царь-колоколом, Третьяковской галереей или собором Василия Блаженного". Плевако упокоили на кладбище Скорбященского монастыря, что на Новослободской улице. В советское время монастырь был закрыт, а на месте уничтоженного кладбища разбили детский парк. Плевако перезахоронили на Ваганьковском кладбище. Памятник с той, первой могилы исчез; москвичи запомнили девиз адвоката, выбитый на камне: "Не с ненавистью судите, а с любовью судите, если хотите правды".

Красноречие Плевако было непобедимо, но в случае с признанием Бартенева в умышленном убийстве задачи защиты могли быть только косвенными. Их Плевако и добился, когда по "высочайшему повелению" приговор суда (как-никак – восемь лет каторжных работ!) заменили разжалованием в рядовые. Бартенева простил сам Александр III, впечатленный речью Плевако.

О чем же говорил Плевако столь убедительно, что речь была переведена на несколько европейских языков и до сих пор ее читают не только профессиональные юристы и риторы? Уральский уроженец хорошо знал родную страну и свой век. Знал он его язвы, его властную моду, знал стереотипы поведения современного человека, знал темные мотивы неожиданных "роковых" порывов. Как адвокат-виртуоз Плевако быстро и капитально изучил театральные нравы (учитывая артистизм адвоката, признаем, что понять богемную среду ему было несложно), проник в психологию фигурантов дела. А ведь в поведении экзальтированной актрисы и ее подавленного любовника-корнета было больше иррационального, чем здравого смысла. Трактовать их мотивы с точки зрения судебного позитивизма было безнадежным делом. И остроумный, деловитый златоуст Плевако превратился в писателя "с психологической линией", научился понимать своего непутевого клиента, который "весь ушел в Висновскую". Перед нами по уши влюбленный молодой человек, для которого актриса вела кокетливую игру с суицидальным вкусом. Постоянные разговоры о смерти, которая спасает от всех бед, о спасительном уходе из нашего неуютного мира... И вот она уже принадлежит ему, называет "моим гусариком". Или, напротив, он все с большим раболепием принадлежит ей? Воля родителей делала невозможным их брак. И вот она уже убеждает его покончить с жизнью. Корнет должен был выстрелить в нее, а затем – в себя, обеспечивая невиданный в жизни, но такой театральный финал. Адвокату потребовалось хорошо изучить психологию Бартенева, чтобы объяснить, почему он не смог сделать второй выстрел, почему оказался в безвольном столбняке... Своеобразная русская рулетка в варшавской квартире вынесла свое определение: одной было суждено погибнуть, другому – остаться на земле для жестокого испытания судом и собственной душевной болезнью. Но дело усложнялось записками Висновской: на первый взгляд они противоречили показаниям Бартенева. Впрочем, записки были противоречивы, как сама Висновская: на одном из клочков бумаги прочли слова: "Человек этот, убивая меня, поступает справедливо, он – правосудие". Плевако доказал, что намеки на насилие со стороны "этого человека" актриса составила в сговоре с самим Бартеневым и только для того, чтобы замаскировать собственный умысел для набожной матери, в глазах которой актриса не хотела выглядеть самоубийцей. Впрочем, коллеги Висновской – польские актеры, не испытывающие к корнету Бартеневу никакой симпатии – показали, что она и раньше обращалась к кавалерам с предложением дуэтного самоубийства. Навязчивая идея, не иначе. Или придуманный образ женщины, желавшей выглядеть роковой декаденткой. "Не забудьте, что все это говорится в чаду винных паров и в утомлении эксцессами чувственных отношений. Игра в смерть перешла в грозную действительность". В этом необычном, экстравагантном деле Плевако показал себя всесильным хозяином, а его талант не померк и в архивной пыли, через столетия после тех судебных выступлений.