Я глядел на Михалкова, а он наблюдал не за моей реакцией. Он в тысяча двадцатый, наверное, раз пересматривал эту сцену, которую сам снял, придумал, смонтировал, озвучил, – и я видел, как он сидит, хлюпает и ничего не может с собой поделать. И не потому, что проект ему очень тяжело дался, – а потому, что Никита Сергеевич был весь в этой истории.

Как-то раз, когда я стал уже довольно известным артистом, мне позвонили и предложили эпизод в "Утомленных Солнцем" (первой части). Михалков сказал: "Это что-то потрясающее, такого ты никогда не видел и не сыграешь, это удивительная актерская амплитуда – от смеха к слезам". Я подумал: "Какое счастье, главная роль в фильме Михалкова!" Попросил почитать роль. И мне дали листик – с ниточкой, как говорят старые артисты, имея в виду, что роль занимает два листа, – а тут была роль только на одном листе, я, честно говоря, не сразу нашел свои реплики.

Это уже потом я понял, что для Михалкова размер роли ничего не значит.

Тогда я впервые работал с ним как с режиссером и увидел на съемочной площадке настоящие чудеса: как из ничего, из спичечной головки вырастает вдруг огромнейшая по смысловой наполненности сцена. Я приехал на съемочную площадку, посмотрел, как он работает, – а дальше все пошло само собой, и даже времени не было на какие-то эмоции. Он так быстро завертел, закрутил ситуацию – идут танки, летят самолеты, – что я должен был также быстро войти, вскочить, впрыгнуть в роль танкиста. Получился симпатичный эпизод. Никита Сергеевич получил "Оскара" за этот фильм, а я – премию "Созвездие" за лучшую роль второго плана.

Когда возникла идея "Утомленных солнцем 2", он сказал: "Жень, почитай сценарий, там одна из главных ролей".

Я знал, как долго и тяжело он писал эту историю, менял сценаристов. Когда прочитал сценарий, увидел, что в окружении Никиты Сергеевича есть четыре большие интересные роли. Он предложил мне сыграть танкиста Николая.

Однако получилось так, что именно в это время я стал руководителем Театра Наций и на мои плечи свалилось огромное количество проблем. А Никита Сергеевич очень ревнивый человек – с ним нужно идти до конца. Если уж пошел в бой, то нельзя "на пять минут, а потом перекур". И я понял, что не смогу. Честно позвонил и сообщил об этом. "Что, что ты сейчас сказал?!" – кричал в трубку Михалков. "Я не смогу, если получится, придумай какой-нибудь эпизод, с удовольствием в нем снимусь", – отвечал я.

Через две недели звонит Михалков: "Старик, я придумал гениальный эпизод, такую историю!" Когда прочитал сценарий, я не смог сдержать слез – это очень сильный эпизод. Как много судеб одновременно становится землей, прахом, ничем! Столько характеров, жизней – и, по щелчку пальцами, их нет.

Я его спросил, сколько будет съемочных дней. Он сказал: неделя. В итоге мы снимали три месяца. Последний съемочный день попал на мой день рождения, и Михалков подарил мне часы. Шикарные, красивые часы, которые я до сих пор не ношу. Мне некуда их надеть. Когда я приехал, стоял ноябрь, но было очень холодно, страшные морозы. Члены группы надели на себя все, что могли найти. Я увидел целую армию людей, строящих укрепления, и помню, что все делали все, включая Никиту Сергеевича, который в своей огромной меховой шапке находился сразу в нескольких местах одновременно. То он копал, то стоял у камеры, то тягал пушку, то бегал по полю за пиротехниками. Мы снимали сцену, в которой я стреляюсь, а за кадром должен был прозвучать выстрел из винтовки. Но звука не было, пиротехники почему-то не сработали. Я ждал этого звука – и не стрелялся, смотрел на небо, смотрел на снег, как бы прощаясь со всем миром... И в этот момент увидел, как Никита Сергеевич бежит по полю к пиротехникам, кидая в них мегафон, по-моему, не попал. Я тогда подумал: "Боже ты мой, великая страна, великий режиссер – почему так тяжело дается?!"

Конечно, можно сказать, что все, что тяжело достигается, потом хорошо получается. Но я очень боялся, что за это время Михалков сорвется – не выдержит чисто психологически. Я каждый день смотрел на него и не понимал, откуда у него берется настроение, как он находит в себе силы приходить на работу и управлять этой армией.

Никита Сергеевич – первый режиссер страны, личность голливудского масштаба. Я увидел, как он буквально "собирает кинематограф": он учил профессии гримеров, мастеров по спецэффектам. А задачи были очень сложные. У меня должны были кишки волочиться по земле, и надо было их сделать абсолютно правдоподобно. Потому что изначально фильм был задуман как близкий к документальному, это такая правда – на грани художественного фильма. А тут я видел, как Никита Сергеевич на глазах у всех делает из людей, обладающих огромным желанием, но не имеющих достаточного опыта, настоящих профессионалов.

А ведь помимо всего этого Михалков был исполнителем главной роли. Никогда не забуду съемки момента, в котором я умираю. Он, скомандовав: "Мотор!", летел со всех ног ко мне с такой скоростью, словно за спиной был пропеллер. Тогда я успевал заметить слезы в его глазах – и понимал, что сейчас Михалков не режиссер, управляющий всей этой машиной, он несчастный человек, которого отправили в штрафбат и который переживает смерть товарища. Не знаю, доведется ли еще раз в жизни испытать такое, но эти две недели я не забуду никогда.

Была такая сцена: стоит штрафбат, а мой персонаж в сотый раз дает им указания, инструктирует, что можно, а что нельзя. Я предложил Никите Сергеевичу: поскольку герой делает все это уже в тысячный раз, на автомате, можно, он будет пить чай с каким-нибудь сухариком, ходить вдоль строя с кружкой в руках? Все равно он знает, что сейчас начнется такое, – можно напоследок и чаю попить. Никита Сергеевич сказал: "Это отлично!" Подумал секунду и добавляет: "Но это будет не кружка, а фарфоровая чашечка". Ведь для строительства укреплений штрафники разбирали по частям пионерский лагерь – почему бы там не оказаться чашке?

В какой-то момент она стала символом. Мой герой уже с волочащимися по земле кишками чувствует, что ему что-то мешает, и, испытывая адскую боль, все же лезет в карман и находит ее, абсолютно целую. Вокруг все разбито, укрепления, пушка – вдребезги, а чашечка осталась. Он говорит:" Братцы, дайте мне глоток воды!" И стреляется с этой чашкой в руках. Вот так интересно закольцевалась история.

Во время съемок он мучился – потому что не знал, как снять эпизод массовой гибели кремлевских курсантов. Многое уже сказано на эту тему, но надо было найти свою "фишку", свой подход, а это очень трудно. У Михалкова эта сцена вышла потрясающей, очень простой, не требовавшей колоссальных затрат, но настолько масштабной! Он придумал, что все происходит в тумане. В 20 сантиметрах друг от друга люди не понимают, кто свой, а кто чужой, и это очень страшно. А когда улетучивается туман, все мертвы, метель заметает этих молодых, сильных, здоровых парней, которые в один момент стали землей... Михалкову давно хотелось высказаться на тему войны, она давно его бередила. И этот фильм очень нужен!