— Валерий Владимирович, почему для Вашего нового фильма был выбран именно Кафка? Почему именно "Превращение"?

— Ответ очень короткий – так совпало. Во-первых, и это главное, Франц Кафка – один из моих самых любимых авторов. Во-вторых, немаловажно, что мне предложили финансирование съемок. И я сказал "да"! – именно потому, что деньги давали на Кафку, и речь шла о моем спектакле "Превращение", который спонсоры видели в театре "Сатирикон". Я согласился с легкостью и с радостью. А если бы мне предложили снимать, например, "Войну и мир", я бы отказался. Совпадение дорогого мне автора и любимого произведения, уже освоенного, поставленного на сцене, и упавших с неба материальных возможностей дало мне необходимый толчок как режиссеру. Но мы не стали переносить на пленку готовый спектакль, мы начали с нуля. Со сценария.

— Появилось ли в кино нечто, чего нет ни в книге, ни в Вашей театральной постановке и чем фильм обязан сценаристу Ивану Попову?

— С этим замыслом я прошел три этапа. Сначала читатель прочел новеллу и восхитился. Второй стадией была театральная инсценировка. Спектакль идет, имеет успех, и этот опыт нам был чрезвычайно полезен. Третий этап – создание киносценария и съемки фильма. Принимаясь за эту затею, мы прекрасно осознавали, насколько кино и театр – разные вещи, тем не менее я не боялся использовать сценические приемы и даже подчеркивал театральную природу нашего фильма. Я театральный режиссер и остро чувствую, насколько театральна сама образность произведений Франца Кафки. В сценарии же мы искали некую свободу от буквы, старались полнее использовать то, чем сильно кино. Именно об этом я просил Попова, и мы вместе с ним придумывали новые эпизоды, включали фрагменты из других новелл Кафки, чего, естественно, нет в спектакле. Выстраивая сюжет кинематографически, Попов сочинял необходимые реплики и даже перевел в диалог некоторые сцены, в которых у Кафки герои молчат. В целом же фильм получился столь же немногословным, как и сама новелла, как, впрочем, и спектакль. Экран в значительно большей степени, чем сцена, способен продемонстрировать такие эпизоды молчания, представить их ярко и выразительно. В кино мы имеем драгоценную возможность следить именно за безмолвным существованием, за движениями глаз, за этой таинственной, глубинной жизнью героя, которую бывает трудновато подать со сцены. По крайней мере, если мы не имеем дело с театром малых форм.

Мне нравятся эти вкрапления, связанные с поездом, с окружающими его ассоциациями, чего не было и не может быть в театре. Удачно сделан сон: возможности театра в этом смысле довольно скромны, а здесь он пышно развернут с выходом на натуру. Почти все, что Попов предлагал в виде сценарных заявок, было точным попаданием и очень пригодилось. Полеты, которые совершает герой в своем воображении – это очень важный элемент для самого духа Кафки. Представленные Поповым эпизоды воспоминаний героя, воображаемые события, путешествия во сне внесли дополнительное измерение в историю, которую увидят зрители. Я благодарен Ивану Попову за многое – мне кажется, что сценарий сделан замечательно, очень добротно, ясно выражает главную мысль и точно передает последовательность и логику чувств.

— В чем для Вас актуальность рассказанной в фильме истории, ее созвучность нашим сегодняшним заботам?

— Я не люблю слово "актуальность". С такими произведениями, как "Превращение", человек живет постоянно и будет жить вечно, пока вертится наш земной шарик. Потому что это история о многих-многих душевных проявлениях, присущих каждому человеку. Об одиночестве и попытке его преодоления, об отсутствии нормальной полноценной семьи – я имею в виду не количество членов, а качество душевных связей. Это история о том, что человек всегда будет одинок и всегда будет преодолевать собственные страхи и комплексы, которые то довлеют над ним, то отступают. Это история о тех превращениях, которые происходят и в нашей собственной жизни, и с нашими близкими людьми. Подобные превращения обрушиваются на нас вдруг, абсолютно неожиданно, случайно. И метаморфоза главного героя – и в новелле, и в фильме – происходит не только с ним, но и с членами его семьи. А в наше время подобные превращения, пожалуй, происходят особенно активно, поскольку мы видим, как быстро люди меняются, буквально на глазах! И все эти превращения – нечто неизбывно свойственное человеку, ему изначально присущее, это было и будет. Поэтому я считаю, что мы взялись за экранизацию истинно великого произведения, которое в образной форме, с помощью такой жесткой, даже пугающей метафоры говорит о самых сокровенных и, к сожалению, постоянных и вечных человеческих проявлениях. Кто эти малосимпатичные люди – члены семьи Грегора Замзы? Это мы с Вами – в своем подсознательном стремлении, с одной стороны, смириться с ужасом происходящих с нами перемен, а с другой – поскорей избавиться от всего непривычного, чужого, непохожего на нас. Тут невозможно показать пальцем на одну пражскую семейку конца позапрошлого века – в этом зеркале мы видим самих себя.

— Когда мы читали первые советские издания Кафки, то остро чувствовали в них политические нотки – сохранилось ли они в Вашем фильме?

— Не только имперский гнет, но и шире – давление любого общества на личность в этой истории, конечно же, присутствует, хотя и в меньшей степени, чем, например, в "Замке" или в "Процессе". Это давление всегда чувствуется в среде героев произведений Кафки, естественно, Грегор Замза здесь не исключение. У него, несомненно, есть смутное ощущение себя как ничтожного социального винтика. Ведь потеря человеческого облика происходит с ним не в последнюю очередь еще и потому, что он вынужден, как заведенный, с механической неизбежностью, ежедневно являться на службу, которой он тяготится, и отправляться в свои бесконечные, изматывающие и отупляющие поездки и потом униженно отчитываться перед ненавистным управляющим. Именно такие винтики, прижученные необходимостью кормить семью, с легкостью и оборачиваются тараканами, которыми, по сути, уже давно являются, хотя и не подозревают об этом. Грегор превращается не в какое-то гордое и свободное животное, а в то самое низменное насекомое, которое в иной ситуации, не задумываясь, раздавил бы сам. И как ни парадоксально, но лишь в новом своем состоянии, только после выпадения из реальности Грегор Замза начинает по-настоящему осознавать себя. Только когда, ползая на брюхе, он увидел своих драгоценных родственников в иной перспективе, Грегор заметил свою всепрощающую любовь к ним. Только когда он уселся на потолке и увидел свой привычный мир безвозвратно потерянным, вставшим с ног на голову, он вдруг обнаружил свою одушевленность, стал личностью.

— Как Вам удалось сделать понятными ощущения обитателя узких пражских переулков для жителя бескрайних просторов, душа которого столь широка, что рубаха рвется на груди?

— Я об этом вообще не думал. Главным для меня было работать в полную силу, хорошо сделать свой фильм, раз уж так сложилось, что я его снимаю, и, насколько возможно, полно соответствовать авторскому замыслу, как я его чувствую. А человеческая психология – она везде одинакова. Передо мной не вставал вопрос, будет ли это кому-то понятно или кому-то непонятно. Я вижу, что рассказана странная история и, соответственно, кино получилось особенным, не для самого широкого зрителя. И слава Богу, что это так. А то, что фильм свою аудиторию найдет – это безусловно, в этом я уверен. Не имеет значения, рвешь ты рубаху на груди или не рвешь: сердце-то ведь болит у всех одинаково. Человек хочет быть понятым, хочет счастья, хочет быть любимым – это нормально, это свойственно всем нам. И, может быть, сегодня это приобретает особую остроту, когда разобщенность чувствуется особенно сильно. Когда, перефразируя Зощенко, можно сказать: интернет приобрели, а счастливее не стали. Мне кажется, что вне зависимости от национальной окраски все мы подвержены неким общим душевным движениям, которые всегда с нами были, есть и будут, надо только иметь мужество их в себе признать.

— Почему все-таки Вы полностью отказались от напрашивающихся внешних эффектов превращения, от элементов "Парка юрского периода", от подчеркнутой "страшилки"?

— Вы сами ответили на вопрос: это совершенно другая история, чем названный Вами фильм Спилберга. По крайней мере для меня это так. Другой режиссер мог бы это снять по-другому. А для меня это прежде всего фильм о человеческой душе, о самосознании, о превращении, произошедшем изнутри. Именно изнутри. И для главного героя, и для окружающих его людей. Если бы мы обратились к внешней выразительности. то можно было приобрести что-то из области живописной агрессивности, визуальных неожиданностей. Но важный для нас внутренний настрой, авторское состояние. душу героя мы бы потеряли, в этом я не сомневаюсь. Поэтому мы решительно отбросили натуралистические хитиновые доспехи и намеренно пошли другим, как нам кажется, более страшным, психологическим путем. Можно даже не ссылаться на явное различие в эстетике двух названных подходов, главная причина состоит в том, что в нашем фильме зритель должен видеть глаза актера, а не панцирь.

— Чем Вы руководствовались при выборе актеров?

— Только любовью и личными симпатиями. С Евгением Мироновым я работаю давно, сделал с ним огромное количество ролей. Артист он виртуозный – равно владеет как внешней, так и внутренней выразительностью, умением достоверно показать затаенные уголки души. И все это у него легко собирается в правильной пропорции и подается в яркой форме. В том, что в кино он будет идеальным исполнителем роли Грегора – у меня не было никаких сомнений. То же самое я могу сказать и по поводу остальных артистов. Я давно их всех знаю – и Авангарда Леонтьева (управляющий), и Игоря Квашу (отец), и Татьяну Лаврову (мать). Правда, сестру героя выбирали долго, нашли Наталью Швец – она недавняя выпускница Щукинского училища. Так что особых затруднений с актерами у меня не было.

— Есть ли у Вас какой-то девиз, чье-то высказывание или собственная формула, которой Вы, возможно, руководствовались на съемках и которая помогла бы нашим читателям и зрителям фильма лучше понять Ваш замысел?

— Никакой предварительной литературной декларации у меня заготовлено не было. Но про себя на съемках я все-таки помнил, старался держаться ощущения, что вся эта история вообще-то есть сновидение. Я старался не забывать, что это сон, как, впрочем, и вся наша жизнь. Это помогло мне соблюсти эстетическое единство картины, этот принцип подсказывал мне профессиональные решения. А чисто по-человечески мне хотелось сделать картину пронзительную – о каждом из нас. Потому что Франц Кафка при всех наших прежних социалистических заморочках, при всех штампах, что это-де автор текстов темных и страшных и сам, видимо, личность малоприятная. – на самом деле нежнейший человек. Трогательный и действительно несчастный, из детства вынесший жгучую потребность быть окруженным близкими, наслаждаться кровными узами и поддерживать своих родственников. Многое в его жизни и творчестве объяснимо и продиктовано трагически неутоленной любовью. Понимание этого я старался сохранить в фильме.

— Какое впечатление осталось у Вас от съемок, что запомнилось более всего?

— Было несколько совершенно удивительных для меня совпадений, радостных и одновременно мистических. Например, для съемок на натуре в Праге нам был желателен дождь – и весь съемочный период лило как из ведра, без передышки. Нам обязательно был нужен хоть один солнечный денек, но ничего подобного не предвиделось. В самый последний съемочный день – так случайно сложилось, это не было запланировано специально – наша группа приехала снимать сцену последнего сна на кладбище, где похоронен сам Кафка. Мы посетили его могилу, были очень воодушевлены и взволнованны, да еще и погода выдалась замечательная, как по заказу! Кто-то в этом ничего особенного не заметил бы, а я увидел некое расположение, которое нам помогало. Но, может быть, оно распространялось только на съемочный период? Хотелось бы, чтобы это расположение осеняло наш фильм и далее, когда он выйдет на экраны.