Евгений Миронов начинает хождение по нашим экранам в рамках, может быть, самого интересного литературного проасекта этого сезона – Солженицын, "В круге первом".

— Жень, мы тут вспоминали с коллегами – был ли экранизирован когда-нибудь Александр Исаевич? Инсценирован – конечно. А вот экранизирован был? Вспомнили, что, значит, нобелевская вещь как-то была экранизирована, и кто-то когда-то где-то в Италии или еще где-то пытался делать "Один день", ну и все. Трудный ли для экранизации автор?

— На самом деле, на Западе несколько было попыток, а вот "Ивана Денисовича", по-моему, как раз ни одной не было попытки снять, и у нас в том числе. Я не знаю, почему. Разве сложный? Просто когда-то он был запрещаемый, а сейчас считается неактуальным, что равнозначно.

— А Нержина-то легко было делать? Нужны же детали, чтобы лепить драматическому актеру образ, да? Там есть детали у Солженицына?

— Нет, на самом деле это была проблема, потому что Александр Исаевич, и это не секрет, писал как бы с себя, что называется. И поэтому он был, думаю, себе неинтересен. Его интересовали другие персонажи, которых он очень помнил, которые были все подлинные персонажи, подлинные герои, которые его окружали в то время, когда он сидел в "шарашке". Поэтому мне приходилось очень осторожно и, надо сказать, ответственно, потому что я понимал, что это не просто так, моя фантазия, а все-таки это, слава Богу, живой, здравствующий великий писатель.

— Вон как у Вас книжечка-то замусолена.

— Да. И это хорошо, значит, она не лежала дома на полке у меня. Она мне дорога тем, что это сценарий "В круге первом", и тем, что здесь есть еще пометки, которые Александр Исаевич вносил, его надписи.

— Почитайте.

— Почитать?

— Это же что-то, что мы никогда не узнаем.

— Да. Я хочу сказать, что тут потрясающие есть вещи, которые мне пригодились и в жизни. Вот, например, выписки из него – "и в душах их был мир с самим собой", "бесстрашие людей, потерявших все", "бесстрашие, достающиеся трудно, но твердо". Тут очень много чего написано. Например, "дорожит временем". Александр Исаевич меня поправил. Это правильно, потому что человеку, находящемуся в такой экстремальной ситуации, нужно уметь дорожить временем. Тем более мой персонаж – Нержин – математик, значит, ученый и писатель. Хотя Александр Исаевич тоже поправил меня, что он не писатель, а летописец, что было важно. То-есть не просто плод его фантазии – не то, что человек сидит, фантазирует, о чем бы ему написать. А для него был гражданский долг, в первую очередь – зафиксировать то, что он видит, чтобы это осталось в исторической памяти. Для меня это было больше всего удивительным. Я никак не мог понять, как молодой человек, а он тогда был молодой человек, сидевший в "шарашке" и сделавший такой поступок, решивший не остаться здесь в тепличных условиях, а пойти по этапу, не зная, чем это закончится. То-есть шанс, что он вернется, это было, наверное, я не знаю, тысячная доля. Но он ощущал какую-то миссию человеческую, что он должен сделать в истории. Он ощущал – если не он, то кто зафиксирует этот момент в истории, судьбы всех этих тысяч и тысяч людей? Как это в голове молодого человека может укладываться, я не понимаю. В этом смысле, конечно, это несовременно, потому что сейчас гражданский долг, наверное, исковеркан. И только по лицам сумасшедших людей, которые в партии какой-то (я включаю телевизор – кто-то в прорубь ныряет с искаженным лицом), и это немножко напоминает булгаковщину. Это что-то другое. А вот такая – такая истинная вера мне лично далась, как артисту, сложнее всего, потому что я верил и не до конца верил. Думаю: ну, как же так, неужели не было страшно?

— Может быть, речь идет о том, что всегда современной будет проповедь того, что человек должен служить идеалам в любых обстоятельствах, даже вопреки чувству самосохранения. Может быть, об этом речь? Ведь такое чудачество, кстати, и сегодня требует мужества.

— Да, безусловно, конечно. Поэтому мне еще было трудно, потому что идеальных героев трудно играть. А человек, который совершает такой поступок, для меня он идеален. И я был вынужден даже поехать к Александру Исаевичу искать какие-то человеческие объяснения всему этому.

— Он там аскетически живет?

— Ну, я не знаю.

— Он во френче? Вот я видел какие-то журналы – прямо френч у него.

— Нет, ну, что Вы.

— А что Вы запомнили из общения? Что бросается в глаза при первом взгляде на Солженицына? Вы же актер, Вы же профессионально видите детали?

— Да. Глаза, в первую очередь. Он тогда болел, и я понимал, что я как-то нарушаю какой-то там больничный режим или что-то такое. Ничего подобного я не увидел. И он мне так сказал: "Евгений Витальевич, входите". И стал рассказывать мне, какие он фильмы смотрел с моим участием. Я был потрясен. Во-первых, тем, что я вообще интересую, и что он интересуется.

— Позвольте, Вам же и Бортко, и именно Фонд Солженицына вручили премию за прекрасную работу с литературой в области телевидения за фильм "Идиот".

— Но я был все равно удивлен. Я знал, что "Идиот" он видел. Но вот знанием его других каких-то моих работ, и в театре в том числе, я был удивлен.

— В театре? А он бывает во МХАТе?

— Нет, сейчас он не был, безусловно. Он очень любознательный человек – до сих пор потрясающе работоспособен. Правда, жалуется, что работает, говорит, по 8 часов в день всего.

— Всего?

— Я говорю: а раньше сколько? А он говорит: 16.

— От писателя ждешь какой-нибудь фразы, которую потом будешь детям передавать, дети – внукам. Такая фраза звучала?

— Да. Я говорю: извините, Александр Исаевич, я запишу – "трудись и не ищи выгоды, добейся и не гордись". Вот сейчас работаю над этим.

— Добейся выгоды, не ищи... Но все же хорошо, но добиться...

— Добейся – имеется в виду не выгода, а добейся, чего ты хочешь, и не гордись. Трудись – да. Все равно, когда ты трудишься, добиваешься какой-то своей цели.

— Прямо заповедь какая-то.

— Да, безусловно.

— Одиннадцатая.

— Безусловно.

— Вы мне скажите, Вы же – современный человек, товарищ Миронов. На дворе – рейтинг, на дворе – область побед. Кто не победитель – тот лузер...

— И последние станут первыми...

— Вы с Панфиловым хоть на что-то надеетесь? Смотрите сейчас какие фильмы – с компьютерной графикой про невероятные будущие какие-то события, а Вы тут, понимаете...

— С ума сошли.

— Ну, Вы что – Циолковский, что ли, "с Калуги"?

— Вы знаете, это странная вещь, действительно. Там есть потрясающая сцена, когда двое ученых спорят, и не то что спорят, а готовы убить друг друга за свои идейные убеждения. А она минут 20 должна идти. Я думаю, вот про себя: наверное, ее должны снять как ночной или "Дневной дозор", когда влетает камера в форточку. Ученые сидят, она вылетает и туда, в мир, к людям, где нормальные люди живут и ходят на работу, и только так. Но оказалось, нет. Я когда ее смотрел, это было потрясающее. Глеб Анатольевич Панфилов – он настолько степень повысил этих людей, настолько они возбуждены, что это, во-первых, даже юмор в этом какой-то есть – то, что люди находятся в "шарашке", не видели ни родных, ни близких, но когда касается вдруг того, что их по-настоящему беспокоит, они готовы убить друг друга. Мне кажется, что, может быть, это будет чудо. Но про "Идиота" мы тоже думали, что его никто не будет смотреть, что только канал "Культура". Однако смотрели. У меня есть надежда, что это SMS, которая пошлется и кого-то достигнет. А все остальное уже понятно.

— Это же донкихотство какое-то. Вы полагаете, что человеческие эмоции, концентрация их, человеческая незаурядность может победить компьютерную графику? А Вас приглашают вообще-то играть в эти блокбастеры?

— Вы меня похоронили сейчас уже и забили так гвоздь. Скоро выйдет блокбастер "Охота на Пиранью", где мы с Володей Машковым играем. Я пробую себя в разных жанрах.

— Что же Вам ближе, господин Миронов?

— Безусловно, где есть интересные роли. Все равно блокбастер – это ходульность, там артисты не нужны. Я посмотрел недавно большой блокбастер, где играют наши артисты, и там есть выдающаяся артистка, а есть не артистка, а певица. Ощущение, что играют все хорошо, но одинаково.

— Вот есть хитромудрое такое замечание: Вы, пожалуйста, не путайте попсу и мейнстрим. Вот мейнстрим – это не позорно. А Вам не кажется, что это синонимы?

— Наверное, да, думаю, что-то в этом есть. Можно как угодно называть, но все равно видно, что мейнстрим, а что нет.

— Вы с Панфиловым штучно ведь работали. Ведь Вы же, сколько времени Вы снимали это?

— Вы знаете, я снимался 2 или 3 месяца. А Глеб Анатольевич снимал полгода.

— Полгода? Так ведь момент прихода актера на площадку вовсе не означает начало работы над ролью. Судя по тому, как Вы готовитесь, сколько у Вас закладок, пометок, Ваша работа-то больше. За съемочный процесс, я так понимаю?

— Да, безусловно. А как иначе? Потому что я про это время очень мало что знал.

— Вашу семью никак не коснулось это время?

— Нет, не коснулось. И мне приходилось изучать, приходилось советоваться с Глебом Анатольевичем в том числе.

— А вот, например, друг мой Ерофеев, писатель, как-то раз выдал такую формулировку "социализм – это когда страх сильнее, чем совесть". Вам не кажется, что "В круге первом" – это рассказ о тех немногих людях, кто при социализме сохранил ощущение, что совесть сильнее, чем страх?

— Я думаю, что, как бы это не высокопарно показалось, мы с Вами все-таки живем абсолютно точно благодаря им. И они бы не стали животными, пресмыкающимся. Когда я пришел к Александру Исаевичу, он меня потряс одной фразой, он сказал, что "я благодарен судьбе, я счастлив, что меня посадили".

— "Счастлив, что меня посадили"?

— И потом я, как сказать, понял, почему он сохранился – потому что в таких невероятных условиях он выковывал свою душу.

— Радуйтесь трудностям, ими растем.

— Да, понимаете. И поэтому я думаю, что эти ростки, безусловно, в ком-то остались, слава Господи. И это дает надежду, что мы дальше передадим это.

— Мы смотрим в исполнении Евгения Миронова науку о том, как стать незаурядным человеком. Большое спасибо.