На сцене театра оперы и балета была показана шестичасовая версия "Вишневого сада" режиссера Эймунтаса Някрошюса (совместный проект Фонда Станиславского и литовского театра "Мено Фортас").

Премьера спектакля состоялась чуть меньше года назад в Москве. Някрошюс собрал для воплощения шедевра Антона Чехова компанию столичных артистов. Случилось это впервые – обычно он работает исключительно с собственной труппой. "Чайку", "Иванова" и "Три сестры" Някрошюс уже ставил. В год столетия "Вишневого сада" он обратился к последней пьесе Чехова.

Позвольте опустить все, что вокруг. Сумрачный молчаливый мыслитель Някрошюс давно стал легендой современного театра, удостоился всех превосходных эпитетов, отмечен множеством премий и, презрев плен времен, не уступает ни пяди исконной театральной земли, на которой русской традицией завещано возделывать по преимуществу культурные глубины. Его искусство также далеко от коммерции, как нынешняя Литва от России. Только сильно подпорченный ум способен усмотреть в продолжительности "Вишневого сада" рискованный, но ловкий пиар-ход. Шестичасовая версия (в Саратове спектакль шел пять часов, лишившись антракта между третьим и четвертым действиями пьесы) чеховского завещания абсолютно оправдана художественной плотностью и значительностью сценического высказывания.

Някрошюса принято трактовать, разгадывать и считать знатным шифровальщиком. Меж тем свобода (но не вольность) и внятность его человеческих чувствований и режиссерских построений обнаруживают, как раз наоборот, чистоту и предельную простоту замысла. Может, мы просто забыли, что они не отменяют глубины содержания.

Не верьте тем, кто говорит, что авторский театр непременно подчиняет себе драматурга и самодурственно подменяет широту его взглядов узостью и своеволием личного восприятия. Някрошюс читает Чехова внимательно, умно и любовно. И, кажется, не открывает никаких америк. Он ставит "Вишневый сад" про то, про что он и был написан, – прощание с жизнью. Истинный трагизм этому прощанию придает не утилитарный конфликт между теми, кто уходит и остается, разорился и разбогател, прав и виноват, хорош и плох, умен и глуп, а неумолимое течение жизни к своему всегда внезапному, всегда горькому, всегда несправедливому финалу. Столкновение судеб и натур на этом общем для всех пути не то чтобы хаотично и случайно, оно просто не определяет, не управляет направлением движения. Все как в жизни, где мы отличаемся среди прочего лишь своим отношением и восприятием неизбежного. Перед которым у Някрошюса равны все.

Об актерах, играющих этот спектакль, можно и нужно писать отдельно. Они репетировали чуть больше двух месяцев. Но чтобы Раневская была такой, какой ее играет Людмила Максакова, надо прожить с этой ролью всю жизнь. Только тогда, наверное, можно понять, как мало значат здесь парижский флер и женское кокетство, письма от любовника и общая экзальтация и возбуждение, Максакова играет женщину, так и не сумевшую пережить гибель маленького сына. От изматывающего чувства вины не избавили время и расстояние, Париж и любовь к мужчине. Она возвращается в сад, по которому бродят тени потерь, чтобы умереть.

И все, что делает в этом спектакле Ермолай Алексеевич Лопахин, по большому счету, направлено только на одно – чтобы она не умирала, не соглашалась с уходом, нашла в себе силы жить дальше. Никогда не приходилось видеть, чтобы его любовь к ней и ее симпатия и привязанность к нему игрались так открыто, откровенно и безоглядно. И оказались так надобны собственному сердцу. Евгению Миронову за душевную подвижность, тонкость, красоту и культуру его Лопахина, за количество и качество того, что он успел сыграть за вечер, любых премий мало – пожизненная признательность и зрительская преданность.

Бесконечную череду прощаний, выстроенных и выстраданных Някрошюсом, по выразительности, прочувствованности и силе своего сценического воздействия сравнивать в современном театре просто не с чем. Фирс – Раневская. Раневская – Лопахин. Лопахин – Варя. Аня – Раневская. Петя – Лопахин. Эти сцены незабываемы. Здесь любят все. Истово и обреченно, как Варя. Судорожно и нелепо, как Петя. Нежно и сильно, как Лопахин. Зрело и безнадежно, как Раневская. Осторожно и трогательно, как Аня. Смешно и до смерти, как Фирс. Здесь все слабы и уязвимы, как слабы и уязвимы все, кто любит, все, кто добровольно взваливает на себя бремя испытателей этой боли.

Потому все боятся расставаний и томятся их предчувствием, которым исполнена замечательная звуковая и музыкальная партитура Миндаугаса Урбайтиса. Образ сада проживлен в ней голосами птиц, а утрата его слышится в отчаянном неистовом крике словно разом взметнувшейся в небо, потерявшей пристанище стаи.

Когда-то давно вишневый сад принадлежал Любови Андреевне Раневской и ее брату Леониду Андреевичу Гаеву.

Теперь он принадлежит тому, кто знает к нему дорогу.