"ВИШНЕВЫЙ САД"

Журнал "Афиша"
27.08.2003
Елена Ковальская

В начале лета и в самом конце сезона, после Чеховского фестиваля, в и без того объевшейся театром Москве произошло событие: Эймунтас Някрошюс выпустил премьеру "Вишневого сада". Копродукцию Российского международного фонда К.С. Станиславского и литовского театра "Мено Фортас" будут показывать в Москве изредка: дали несколько раз в июне, теперь несколько раз в сентябре, после – только в декабре.

Ни "сумеречный литовский гений", ни тем более чеховская пьеса новостью не являются. Новость в том, что литовец московской, гитисовской выучки впервые работает с русскими артистами. У нас любят в театре слово, в особенности чеховское слово, Някрошюс же – человек дела. Он кромсает тексты произвольно и создает из одного движения, жеста, мизансцены образы, говорящие яснее любых слов. В "Вишневом саде" Някрошюс не коснулся ножницами текста, но и себе не отказал в удовольствии придумывать. В результате на пару часов человеческой речи пришлось еще четыре часа пантомимы, составляющей соль языка Някрошюса. Скачут на одной ноге, ухватив вторую под коленом, таскают на себе декорации и подпрыгивают в воздух, падая об пол с риском переломать себе кости, не только молодые малоизвестные артисты (о которых, сломай они себе шею, публика бы не особо горевала), но почти сплошь все звезды: Людмила Максакова, Евгений Миронов, Владимир Ильин, Ирина Апексимова. Стоит вспомнить, что полугодом раньше та же Людмила Максакова отказалась играть Гертруду в "Гамлете" киевлянина Андрия Жолдака – из-за того только, что Гертруда по ночам должна была превращаться в собаку и выть на луну. У Някрошюса народная артистка разве что не воет: прыгает вместе с прочими на одной ноге, утирается, как кошка лапками, и позволяет висящему на гимнастических кольцах Пете Трофимову пинать себя ногами в грудь. Петренко в финале жует натуральное сено; одной артистке не дали роли и позволили только бегать вместе со всеми, другому дали два слова и колокольчик, как корове, на шею повесили, а они и счастливы; и длится это почти целый рабочий день – шесть часов с тремя антрактами.

Экзальтация актеров и их готовность в лепешку расшибиться казались бы анекдотичными (как же, как же, сам Эймунтас Петрович почтил вниманием), когда б не талант Някрошюса самые фантастические образы и вроде как не имеющие отношения к делу вещи увязывать в тугие узлы собственных сюжетов. В спектакле нет ни среды, ни поэтической атмосферы, за которые в театре так бьются, – зато есть стойкое, физически невыносимое ощущение катастрофы, уже случившейся и засвидетельствованной в первые минуты спектакля, после которых все последующее выглядит одним сплошным припоминанием. Начинает Фирс, громадный Петренко. Он обнаруживается за спинкой стула, увешанного одеждой, и долго, методично разбирает ее, баюкая на руках одно пальто и отшвыривая с отвращением другое, – так копошатся в одежде, скинутой в груду висельниками или расстрельными. Позже, когда будут ждать приезда Раневской и все сгрудятся спиной к нам, будут махать руками, курить, переминаться с ноги на ногу, Раневская выйдет из-за кулисы, никем не замеченная, и потащит за собой какой-то одр, уляжется на него и замрет. Когда ее заметят в конце концов и кинутся целоваться и здороваться, кто-то положит букет на нее, как кладут на покойников. Смутятся, засмеются и понесут ее куда-то, не сразу сообразив, как выносить – вперед ногами или головой. Потом все будут захлебываться от радости встречи, так что Миронову-Лопахину от любви и счастья не хватит слов, и он, звонко, едва не срываясь на высоких нотах, вдруг запоет про горлицу. И хотя всем еще бездумно весело, Лопахина уже и жалко, и неловко за него. Да и вообще всех в спектакле жалко, чем дальше, тем больше: и нелепую Варю (Инга Оболдина нереально, на пределе своей мощности играет, как любит Варя Лопахина и как замотанна она), и Раневскую-Максакову, и Гаева-Ильина жалко, такого милого и бесполезного; и больно за всех почти физически. И больше всего – за Лопахина, взявшего вместе с садом грех на душу, с которым ему не справиться (какой из него мужик, из Евгения Миронова, – "здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок" этот Миронов). И когда сад уже будет продан, и Лопахин закричит отчаянно "Музыка, играй", он будто птиц спугнет, поднимется щебет, такой громкий, что уже не разберешь, перепонки это у тебя разрываются или сердце.