В Москве прошли премьерные показы "Вишневого сада" Эймунтаса Някрошюса – совместного проекта Международного фонда Станиславского и литовского театра "Мено Фортас"

Знаменитый литовский режиссер, один из лидеров современного мирового театра, впервые работал с русскими актерами, а фонд Станиславского (автор идеи и продюсер проекта – вице-президент фонда Зейнаб Сеид-Заде) отметил постановкой столетие с момента создания великой чеховской пьесы.

Огромный (спектакль идет пять с лишним часов) и, как всегда у Някрошюса, богатый откровениями и прорывами в неведомого еще Чехова, новый "Вишневый сад" был создан, по сути, за два месяца, в течение которых репетиции шли в Вильнюсе и Москве. Тем удивительнее результат, показывающий, что и мы при желании можем работать в области театрального менеджмента не хуже, чем на Западе, а творческих возможностей у нас даже больше.

Някрошюс не первый раз ставит Чехова, но никогда еще он не читал его так тщательно и подробно, на вкус и на звук пробуя каждую реплику, каждую ремарку, докапываясь до корня, первопричины всех драм и коллизий – будто разглядывая хрестоматийный текст в некий одному ему известный микроскоп. Он не увидел там буйства цветущей вишни: на сцене – ряд непонятных белых знаков, то ли это кладбищенские кресты тревожно светятся в темноте, то ли мелькают крылья мельниц или самолетов, как их рисуют дети (художник – Надежда Гультяева). Плохие предчувствия, напряженное ожидание, страх – вот лейтмотив существования персонажей. Сначала все ждут приезда Раневской, потом – роковых торгов, далее – что вот-вот зазвучит топор, и в этом мучительном проживании последних минут перед концом вишневый сад и вправду кажется фантомом, мечтой, иллюзией – а был ли он, если единственная реальность – это жизнь, где по определению нет места вишневым садам.

В первом акте еще сильны лирические ноты: вот все машут приезжающим, как будто стоя на перроне и ожидая увидеть их за клубами паровозного дыма. Но Раневская – Людмила Максакова – появляется откуда-то сбоку, из-за кулис, она изо всех сил тянет за собой некий груз, словно тяжесть прожитых лет. Потом ложится на него, будто припадая к земле, ее подхватывают на руки – и вносят на сцену, как настоящую трагическую героиню, как Клеопатру на носилках. Каждый подходит к ней, произносит памятные всем со школьной скамьи реплики – и то ли прощается с уже умершей, то ли пытается ее воскресить, обещая невыполнимое. Режиссер дает неограниченную возможность толкований, но дословно объяснять придуманное им действо не нужно и не хочется – оно завораживает красотой мизансцены, образной пластикой, смысловым богатством. Открытия здесь на каждом шагу.

Так, одним из главных персонажей спектакля неожиданно стала Варя в исполнении удивительной, как оказалось, актрисы Инги Стрелковой-Оболдиной. Внешне нескладная, вправду похожая на монашку Варя с живыми темными глазами – самый трогательный и душевно беззащитный человек в доме. Она неотразима в своей безумной и неуклюжей любви к Лопахину, в своей заботе о близких, в своем жесте, когда бьет полотенцем о землю – не то наводит чистоту, не то гонит нечистую силу из родных стен, в ней бушуют такие страсти, с какими только и идут в монастырь, а ее финальное объяснение с Лопахиным – Евгением Мироновым – сыграно обоими с такой психологической глубиной, так мощно, что ради одной этой сцены стоило соединять западную режиссуру с отечественной исполнительской манерой. Кроме того, Оболдина – самая "някрошюсовская" исполнительница в этом проекте, по своей энергетике и точности рисунка она напоминает его актрис из театра "Мено Фортас".

Для одной из самых известных актрис вахтанговской школы, Людмилы Максаковой, роль Раневской у Някрошюса стала, может быть, самой сложной в творческой биографии, но ей удалось привнести в замысел режиссера свою нездешнюю, какую-то парижскую стать, гордость, породу. Глядя на нее, такую элегантную и такую жалкую в попытках пересилить судьбу, понимаешь, что это и есть последняя настоящая владелица вишневого сада. Гаев – Владимир Ильин похож на артиста или художника: он в блузе и бархатном берете, молодость провел где-нибудь на берегах Сены, среди богемы, и сохранил восторженное отношение к жизни на российских просторах. Последнее обстоятельство делает его смешным и инфантильным еще больше, чем опека Фирса. Евгений Миронов сыграл Лопахина сразу же после князя Мышкина на телеэкране, и обстоятельность и трепетность прочтения налицо. Он, безусловно, солирует в третьем акте, когда совершилась, наконец, купля-продажа и сын лавочника овладел-таки прекрасным садом. "Музыку!" – требует он от оркестра, но вместо этого на сцене кричат птицы, словно предчувствуя беду, звук становится все сильнее и сильнее, человеческий слух уже не может его вынести, и новый владелец в ужасе накрывается с головой курткой, не совладав со своим приобретением, как не смог бы он распорядиться солнцем или небом, даже если их тоже выставили бы на продажу. Пронзительная в своей молодости Аня – Юлия Марченко, инфернальный Фирс – Алексей Петренко, да и все другие исполнители с видимым удовольствием существуют в непривычной для себя фантастической режиссуре, освобождаясь от собственных штампов и находя новое там, где, кажется, все исхожено вдоль и поперек.

Наши актеры берут силой чувств, Някрошюс – способностью придавать всему происходящему небывалый масштаб, укрупнять самые незначительные на первый взгляд детали. В результате возникает трагический спектакль о неизбежной смене эпох и людях-жертвах. Здесь не ждут ничего хорошего и напряженно вслушиваются в тишину, раскаты грома принимая за стрельбу. Здесь вместо лирического звука лопнувшей струны – отчаянное рыдание скрипки, вместо еврейского оркестра – оглушительный барабан судьбы, а взамен невинных фокусов Шарлотты – страшная интермедия на тему охоты, когда выстрелы сражают наповал двух прелестных зайчиков, которых весело изображают Аня и Варя. Очень важная для Някрошюса тема земли, природы входит в постановку с самого начала и становится главной: в первом акте случится веселая беготня за игрушечным зайцем Ани, как за утраченным детством, после продажи имения заяц достанется Лопахину, а в финале спектакля все персонажи, в том числе и новоявленный хозяин сада, уйдут куда-то вглубь, к белым крестам, наденут шапочки с двумя беззащитно торчащими вверх ушами – идеальная мишень! – и безмолвно упадут, подстреленные невидимым охотником. И только старый Фирс заботливо и аккуратно разложит на авансцене охапки травы – пищу для новых жертв. Чехова режиссер приблизил здесь и к своему любимому Шекспиру, и к античной трагедии, включив в спектакль тему рока, необратимости судьбы.

У тех, кто прочел "Вишневый сад" столетие спустя, уже не нашлось лирических вздохов по поводу утраченной красоты или едкого сарказма в адрес тех, кто эту красоту не уберег. Они увидели в пьесе простые человеческие истории о любви и потерях, истории, которые каждый день случаются и сегодня, – но происходят в мире, где в любой момент может прозвучать выстрел или взрыв и все будет кончено.