В сентябре в Москве появилась новая достопримечательность – грандиозный "Вишневый сад", поставленный Эймунтасом Някрошюсом с участием знаменитых московских актеров.

"Музыка, играй отчетливо", – полуприказывает-полустонет Лопахин, ошалевший от покупки вишневого сада. А в ответ вместо положенного по тексту оркестра раздается тревожная трель соловья, которому суждено погибнуть вместе с садом. И разрастается до физически невыносимого звона в ушах. Лопахин окажется навсегда оглушенным своей вольной или невольной виной.

Так из каждой фразы самой заигранной и зачитанной, самой трагической "комедии" Чехова – его реквиема, Някрошюс вытаскивает сердцевину – ту, что за словами. Находит для нее потрясающий образ – визуальный, музыкальный, пластический. И заостряет так пронзительно, что от него уже не отмахнешься, не спрячешься и не забудешь. Хотя осознать их все за один театральный вечер – все равно, что осмотреть Эрмитаж за одно посещение. Вопреки своему обыкновению он ничего не убрал из канонического текста. И камня не оставил от "традиционного" Чехова – пастельного, благопристойного, "интеллигентного". Его Чехов – ироничный, беспощадный, парадоксальный и поднятый до библейских обобщений. От его Сада – не вишневого, но райского – на сцене остались лишь знаки, похожие на детские вертушки, да обломок лестницы, уже не ведущей вверх. Да странные маленькие интермедии, где люди вдруг уподобляются животным, братьям меньшим, законным обитателям того Сада. Раневская вдруг начинает лакать кофе и умываться, как кошка лапкой, Варя сгоняет челядь как гусей, Фирс принимается жевать сено, как старая лошадь, а Варя с Аней (Юлия Марченко), подыгрывая фокуснице Шарлотте Ивановне (Ирина Апексимова), скачут по сцене веселыми зайчиками и падают замертво от выстрелов охотника, предрекая будущую судьбу всех без исключения обитателей Сада – их истребят, как зайцев. Разве что Фирса забудут.

Някрошюс, как никто, умеет создать атмосферу, остро замешанную на смеси печали, счастья и тревоги, визуальный образ которой – три резвящиеся девчонки (три чеховские сестры, три шекспировские ведьмы, или ровесницы Аня, Варя и Дуняша. чье веселье так отчаянно и надрывно, что от предчувствия беды мороз дерет по коже).

Он смакует по отдельности, как дорогие коньяки, каждый акт "Вишневого сада"' (шесть часов, три антракта). В первом акте – лихорадку бессонной, бесконечной ночи с откровенностями, бестактностями, эмоциями взахлеб после долгожданного возвращения. Во втором – пытку тягостными предчувствиями конца. Растянутую во времени смерть вишневого сада в третьем, самом лучшем акте. И, наконец, доживание, больше похожее на жизнь после смерти, в четвертом.

Он вычитал и, кажется, впервые с такой ясностью обозначил чеховскую рифму: люди – обреченные деревья вишневого сада (воздетые к небу тонкие девичьи руки – их корявые, трепещущие на ветру ветки); а способность деревьев цвести в трехградусный мороз и погибнуть в цвету сродни человеческой способности хорохориться, давать балы на последние гроши и возвышенно философствовать, не зная, как спасти свою жизнь, летящую под откос.

Блестяще владея умением находить другой ракурс, он во многом становится первооткрывателем пьесы, которой исполняется сто лет. Так, например, встречают в его "Вишневом саду" Раневскую – вытягиваются в струнку, всматриваются вдаль, боятся пропустить, повернув к зрителям выразительные спины. А она появляется откуда-то сбоку, волоча за собой банкетку, чтобы прилечь. Отдохнуть бы (чеховский мотив, рефреном проходящий через все его пьесы). Встречающие наконец-то обнаружат ее, свернувшуюся калачиком, и несколько раз трагически оконфузятся: то попробуют внести ее в дом вперед ногами, то уронят ей цветы на грудь, как покойнице. И станет предельно ясно: Раневской не жить на этом свете, в свой вишневый сад она вернулась умирать, и потому таким нелепым кажутся ей предложения Лопахина и сама его надежда на выживание.

За год до премьеры Някрошюс заявил, что ему человеческие качества актера важнее таланта. Видно, создание спектакля для него сродни восхождению на Эверест, экстремальной ситуации, где проявляется весь актерский и человеческий потенциал (наверное, в идеальном театре эти понятия тождественны). Полубезумная живая покойница Раневская (Людмила Максакова), которую грубо кружат в вальсе, точно насилуют, все окрестные плебеи. Органичный, как ленивый Чеширский кот, Гаев (Владимир Ильин). Истеричный Петя Трофимов (Игорь Гордин), карикатурность образа которого сгущена до угрозы. Незыблемый Фирс (колоритнейший Алексей Петренко) – "времен связующая нить", закольцевавший грандиозный някрошюсовский спектакль (в прологе он покажет, чем займется старый дворецкий, когда остальные обитатели дома уйдут из него навсегда: он будет делать то, что должно – наводить порядок в покинутом доме, – а там будь, что будет). В "Вишневом саде" Някрошюса они играют во всю силу отпущенного им таланта и видно, что обороты еще набираются. Здесь нет маленьких одномерных ролей. Даже заполошный прихлебатель Симеонов-Пищик (Сергей Пинегин) вдруг оказывается мудрым в своей доброте, когда оттаскивает Лопахина от помертвевшей Раневской, потерявшей свой сад, – пусть, мол, одна поплачет. Даже отвратительный хлыщ Яша, клещом присосавшийся к мертвой от горя, сорящей деньгами барыне (Антон Кукушкин), накануне отъезда вдруг осознает, что сейчас он уедет от девушки, которую начинает любить.

Но двое в этом спектакле – Инга Оболдина (Варя) и Евгений Миронов (Лопахин) – превзошли самих себя, подвели пусть предварительный, но очень важный итог, сыграв грандиозные роли. То, что Лопахин влюблен в Раневскую с тех пор, как она, барыня, пожалела его, мальчишку, избитого в кровь отцом-мужиком, так или иначе играют во всех "Вишневых садах". Но то, что Лопахин любит Раневскую так неистово и так робко, что готов жениться на Варе, лишь бы Она благословила и побыла рядом лишнюю минуту, сыграно только Евгением Мироновым. Его Лопахин – по-настоящему трагический герой. Он не может не купить вишневый сад, и жить с этой покупкой тоже не может. Как старательно, несмело и трогательно Лопахин-Миронов сервирует стол, чтобы выпить "на посошок" (цветы принес, даже гриб зачем-то, который потом, подумав, выкинул, смеясь над собственной неотесанностью) – и каким презрением окатит его Раневская. Он вырвался из своей среды, из своей почвы ценой нечеловеческих усилий, но в другую среду его не пустили, в другой почве прорасти не дали, отвергли, оставив его в пустоте. А Варя – единственная родная душа – так некрасива! И так тонко чувствует фальшь, что оскорблять ее и себя ложью помолвки Лопахин все же не может. Господи! Как тонко и пронзительно сыграли эти двое сцену прощания! То, что Варя принимает как должный крест свое одиночество, стало уже штампом. Но ее неудовлетворенную, загнанную глубоко внутрь страсть, и несмелое угловатое кокетство, и сорванные хозяйскими заботами нервы, и религиозную истовость (как последнюю соломинку) – сыграла только Инга Оболдина, сделав свою Варю чуть ли не главной героиней.

Питер Брук, один из главных столпов мирового театра, как-то признался, что посмотрев "Три сестры" Немировича-Данченко, он навсегда расхотел ставить эту пьесу, потому что видел идеальную постановку. "Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса – из того же ряда.