"Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса

Пьеса, которую Чехов называл комедией, Художественный театр – драмой, в постановке Э. Някрошюса прозвучала великой трагедией, где сохранена была и живая авторская боль, и все предсказания писателя будущему. Я бы назвала этот спектакль особым мощным режиссерским проектом, своеобразной античной "Орестеей", построенной на целостной сценической Чеховиане, в которой "Вишневый сад" всего лишь одно звено из непрерывной Человеческой Комедии Чехова. Как будто здесь сыграна и его "Чайка": снова брат и сестра, снова мать, теряющая сына, снова покинутая усадьба, снова один остается больной старик. И пьеса "Три сестры" звучит в этом спектакле, опять сестры и брат, опять покинутый Дом, куда давно уже не ходит никто из его хозяев.

"Вишневый сад" ширится, полнится в спектакле, представленном в новом Театральном центре СТД на Страстном бульваре: слышатся здесь и мотивы Чехова-прозаика из повестей "Моя жизнь", "Три года", "Скучная история", "Ионыч". И оттуда будто присутствуют здесь люди, не умеющие ни служить, ни работать, ни, в конце-концов, жить, но постоянно взыскующие о новой прекрасной жизни в других, лучших временах и городах, на других, более честных, более человечных местах службы. И при этом ни одного лишнего слова, привнесенного в пьесу, ни одной откуда-либо заимствованной реплики в спектакле нет, только "Вишневый сад", только его действенное, визуальное, речевое пространство. Но какой же огромной, безразмерной оказалась эта пьеса, причем не только за счет утяжеленных ритмов и изобилия режиссерских метафор! Нескончаемое, многочасовое действие спектакля образовывалось, кажется, по чисто художественным причинам: здесь нет ни начал, ни концов, ни предзвучий рока, ни финальных его аккордов. И поэтому герои не могут ничего изменить, ни ими соткана ткань их бытия, то и дело возникают в их памяти предки, чьи-то полузабытые лица, исчезнувшие тени, замолкшие голоса. Они сами еще раньше, чем их сад, выставлены на торги. Но они никому не нужны, никто не берет их, не оценивает. Это прошлое, это все безнадежно больные, как и самый старший из них – Фирс. В том-то и состоит новизна режиссерского взгляда этого спектакля, что он заставляет нас пересмотреть традиционную истину, будто один Лопахин – губитель Вишневого Сада. Не один он, говоря языком современным, "новый русский", собирается ударить топором по роскошным деревьям дворянских усадеб. Сад погубили и сами его хозяева, уезжая на чужбину, постоянно болтая о лучшей жизни, о том, что насадят сад лучше прежнего, о том, что вся Россия – наш Сад. И поэтому, когда в финале спектакля жители заколоченного Дома, оказавшись где-то в бездонной тьме, вдруг натянут на себя шапочки с длинными, ослепительно белыми заячьими ушами, станет особенно ясно, что они, эти жители, – еще и некие символические зайцы, что сами подтачивали свой Сад.

И вся эта мощная режиссерская постройка должна была лечь на плечи актеров, чьи звездные имена сами по себе обещали огромный зрительский успех. И первая среди них – Людмила Максакова, Раневская, как бы продолжающая свою Чеховиану. Совсем недавно актриса сыграла роль Аркадиной в вахтанговском спектакле "Чайка". И там, и здесь она словно гостья, знающая, что ничто уже ей не принадлежит. Превосходно это первое появление Раневской в Доме. Пока все встречающие кидаются к дверям, она тихо, медленно выходит одна откуда-то сбоку, никем не замеченная, тянет за собой какую-то кушетку-не кушетку – скорее, чугунное надгробие, ложится на него, прикрывая глаза большой черной траурной шляпой. Словно из небытия появилась эта Раневская, и хотя ей еще жить и жить, она уже догадывается, что скоро и она уйдет в небытие. И потом так же образны, так же естественны другие сцены Максаковой, где, не слыша себя, она усиливает и усиливает звук, то и дело словно проваливаясь в пустыни воспоминаний, в горечь иллюзий. И особенно близок этой Раневской Фирс, он из прошлого, но и она из прошлого, он не живой, но и она как бы уже не здесь, и, чувствуя это, старый лакей подкладывает ей под голову на кушетке-надгробии какую-то тяжелую медную колонну. Они оба забыты, они оба осыпавшиеся цветы с вишневых деревьев. Где бы еще, в каком спектакле мог состояться подобный дуэт – Раневская и Фирс, так тесно переплетающие руки, так нежно ощупывающие лица друг друга, чтобы еще раз, теперь уже в последний раз, с грустью вспомнить былое, она – ушедшую молодую волю, он – ушедшую крепостную неволю.

Но вот Лопахин сообщает, что купил вишневый сад. Раневская-Максакова сидит чуть поодаль нового хозяина и тихо, легкими вскрикиваниями пытается приманить к себе соловьев, ведь не улетели же они еще к новому владельцу. Но нет, улетели – ей в ответ только отдельные робкие посвисты, а Лопахина приветствует такой оглушительный, пушечный, громовый хор соловьиных голосов, что понятно – удача, жизнь, мечты оставляют Раневскую, даже сами лирические соловьи слагают отныне гимн самому капиталистическому мироощущению.

Достойный партнер Максаковой – артист Евгений Миронов в роли Лопахина. И этот актер играет не просто могучую новую силу, но уже и ее обреченность: ведь, как известно, пройдет совсем немного времени, и такие, как Лопахин – купцы и дельцы, – пойдут теми же казенными дорогами, по которым проследовали и дворяне, совсем скоро окажутся вновь вместе и старые, и новые хозяева Вишневого сада.

Читая эту пьесу Чехова, я всегда думала: отчего это Лопахин, несомненно, любящий Раневскую, не одолжит ей денег для спасения Сада, ведь эти деньги у него есть, и вовсе не надо просить помощи у какой-то мифической ярославской бабушки. Но когда Лопахина сыграл Миронов, эта загадка разрешилась – он знает, что Сад больше не нужен Раневской, что это всего лишь каприз, привычка, и будет он ей, этот Сад, теперь только обузой, только препятствием для отъезда в Париж, где тоже гибель, только теперь уже на Полях Елисейских. И все же, не ощущая себя злодеем по сюжету, Лопахин-Миронов чувствует себя злодеем по законам высокой трагедии. И бежит он с опустевшей сцены, закрыв лицо черным то ли плащом, то ли пальто, исчезает, как исчезали после своих злодеяний шекспировские Яго и Макбет.

И только жаль, что другие артисты, участвующие в этом спектакле, не в полную силу поддержали дуэт Раневской и Лопахина. Куда-то растворился Епиходов, его и не слышно, и не видно, а ведь эта комедийная сторона всех остальных трагических ролей. Его смешные "двадцать два несчастья" – это и их трагедийное "двадцать два несчастья". И Шарлотта со своими фокусами как-то незаметна в спектакле, а ведь этот образ – обратная сторона образа Раневской, смешные фокусы Шарлотты и трагические фокусы в жизни Раневской – особая чеховская образность, когда комедия лишь углубляет драму. Я не хочу судить отличных актеров, игравших эти роли, возможно, тут просчет режиссерский, но так или иначе спектакль ослаблен отсутствием яркого комизма, без которого невозможен и крупный трагизм.

"Вишневый сад" Чехова, Някрошюса, сообщества русских актерских звезд – несомненное событие в жизни и российской, и мировой сцены. Мы еще раз узнали, что Чехов неисчерпаем, что Някрошюс – талантливый последователь великих Вахтангова и Мейерхольда, что такие артисты, как Максакова и Миронов, умеют погружать свои конкретные роли в необъятный театральный контекст, соотносить их с самыми прославленными ролями мирового репертуара.