ВИШНЕВЫЙ САД СРУБИЛИ ПО ЛЮБВИ

"Газета"
14.07.2003
Артур Соломонов

Эймунтас Някрошюс поставил Чехова

В этом году было два значимых для театральной России юбилея. Ровно сто лет назад Антон Чехов поставил точку в пьесе "Вишневый сад" и отдал ее во МХАТ. И еще исполняется сто сорок лет со дня рождения одного из создателей МХАТа – К.С. Станиславского. Фонд Станиславского отпраздновал юбилей пьесы и Константина Сергеевича так: пригласили обожаемого московской публикой и критикой гениального литовца Эймунтаса Някрошюса на постановку "Вишневого сада". Спектакль длится шесть часов – по три на каждый юбилей.

Нет ничего более заезженного нашими режиссерами, чем пьесы Чехова, и самая многострадальная из них – "Вишневый сад". Со сцены столько раз повторяли: "Вся Россия – наш сад", что этой фразы в очередной постановке ждешь с тоской. Но когда в спектакле Някрошюса Игорь Гордин, резко повернувшись, дурацким голосом выкрикивает эту фразу, зал хохочет. Вообще, зал смеется довольно часто, и на спектакле Някрошюса понимаешь, что "Вишневый сад" можно назвать комедией. Как, впрочем, и трагедией. И поводом для медитации.

Многие привыкли разгадывать спектакли Някрошюса, как шараду. Если появился какой-нибудь стаканчик, это неспроста, а если он еще и разбивается, то можно делать из этого выводы метафизические и психоаналитические. Но этот спектакль несет на себе печать простоты, которую при желании можно назвать и "неслыханной". Трудность восприятия может заключаться лишь в необыкновенной длине постановки. И в том, что смысл отдельных эпизодов и образов понятен и интересен, а на традиционный вопрос "про что спектакль" ответить непросто. Но варианты есть. И есть в спектакле потрясающие сцены.

Кажется, по-иному Раневская (Людмила Максакова) не может появиться: все собрались в кучку, ждут, а она выходит совсем с другой стороны, тащит за собой то ли черную лежанку, то ли подобие гроба, ложится на него и бесстрастно начинает принимать изъявления радости. И, кажется, горе Раневской, когда вишневый сад продан, нельзя выразить иначе: она в полной тишине, тихо что-то насвистывая и глядя прямо перед собой, взбирается руками по невидимой лестнице. Или подзывает какую-то птицу.

И Варя (Инга Оболдина-Стрелкова) не может быть иной: всегда готовая оскорбиться, страдающая без любви, она словно пытается вымести из дома тех, кто ее раздражает, старается привлечь Лопахина (Евгений Миронов), осознавая всю безнадежность этого. В главном герой Евгения Миронова с Варей схож. Они, что называется, "недолюбленные". Лишь однаджы Раневская погладит Лопахина по голове. Пожалуй, это будет единственный раз, когда Лопахин улыбнется так открыто.

В спектакль погружаешься, как под воду. Чем глубже, тем этот мир причудливее. Но уже не вынырнешь. Шесть часов погружения, конечно, выдержит не каждый. Спектакль – для самых стойких. Ошеломительного потока образов, который Москва видела, скажем, в "Гамлете", здесь нет. Для меня этот спектакль сближается с постановкой "Радости весны", которую Някрошюс показал в Питере прошлой осенью.

Главным действующим лицом была весна, ее приход. Ее восприятие людьми, их радость. По сцене бродила, бегала, обнималась, расставалась человеческая стая, встречающая весну. Стая жестокая, простодушная, нелепо одетая. В "Вишневом саде" та же человеческая стайка мечется по сцене, то водит хороводы, то рассыпается. Но они не весну встречают. Однако чувствуется, что люди здесь подчиняются и сопротивляются некой силе, которую невозможно обозначить одним словом, не упрекнув себя в пошлости. Кажется, Някрошюса интересуют не "действующие лица", а то, что на них действует. Что заставляет кого-то вопреки всему никак не реагировать на потерю вишневого сада, кого-то – покупать его, кого-то – прикидываться французом, кого-то – быть вечным студентом, давно презирая этот образ; что не дает двум людям, друг друга любящим, хотя бы поговорить об этом. Всегда возникнут частности, глупости, делишки, которые заглушат возможность разговора о главном и унесут этих людей туда, где почему-то они должны оказаться. И чем ближе финал спектакля, тем чаще возникает мысль, что люди вообще лишние существа. Соринки в глазу Бога.

Все так называемые "навороты" очень точны по отношению к пьесе и на этой точности основываются. Вот стрекот птиц, вначале тихий, становится неимоверно громким. Сколько метафизики можно привязать к этому стрекоту! Но источник – в той же точности: птицы, живущие в этом саду, наверняка покинут свои гнезда, и в этом стрекоте передана их тревога. И когда зрителя вновь оглушают звуками пожираемого пламенем леса, а Лопахин пытается бешеными ударами палки о землю заглушить эти звуки – "корень" этого образа более чем понятен. Образ полыхающего сада.

Но когда эти образы наслаиваются один на другой, они теряют простоту и однозначность, теряют свой исток. И возникает громада медленно текущего зрелища, каждый элемент которого понятен и логичен, а все в целом – необъяснимо. Необъяснимо, как какое-нибудь явление природы, которое само себе причина, и вопрос о конечной цели тут неуместен. Какая цель, скажем, у порыва ветра или дождя?

Все они: Лопахин, Раневская, Гаев, Петя Трофимов – равны перед этой безымянной силой. Здесь нет ни совершающих историческую ошибку, ни помогающих ее совершать, нет ни бессильных, ни силачей. И, признаюсь, впервые я так ясно понял, почему Раневская не может ничего слышать о продаже сада, сдаче в аренду участка. Максакова-Раневская действительно не понимает, о чем идет речь. Так недоумевал бы человек, которому, чтобы он поправил свои дела, предложили бы продать ногу или глаз. Или в аренду сдать. А Лопахин покупает вишневый сад еще и потому, что любит Раневскую и хочет обладать хоть чем-то, к чему она причастна. И вырубает вишневый сад тоже от любви, затравленной, безысходной, переплавленной в ненависть. Но остающейся любовью.