Эймунтас Някрошюс подарил Москве "Вишневый сад"

Необходимо, конечно, рассказать, что "Вишневый сад" – главная премьера сезона, что это первый спектакль, который Эймунтас Някрошюс поставил с русскими актерами; обязательно поблагодарить Фонд Станиславского, все это организовавший, – но первым делом и по возможности спокойно надо сказать, что Някрошюс подарил Москве великий спектакль: другие эпитеты возможны и нужны, но без этого не обойтись никак.

Надо быть готовыми к тому, что "Вишневый сад" идет шесть часов (с тремя антрактами) , что это спектакль, требующий от зрителя душевной работы, что его приходится не смотреть, а проживать – и временами это тяжело почти физически. Но есть, конечно, в "Вишневом саде" и воздух, и свет, и моменты счастья. Пока – на сцене театрального центра СТД – не хватает простора: видно, что спектаклю нужна большая сцена – и осенью, по планам продюсеров, "Вишневый сад" начнут играть на более подходящей площадке. Говорят, что спектакль будут еще сокращать на час или даже два. Это, быть может, и разумно, но проблема в том, что в нынешнем виде "Вишневый сад" идеален по ритму. Если в первых двух действиях еще кажется, что какие-то сцены можно ужать, сократить, то в третьем понимаешь: только так и можно было подвести нас к этой грандиозной кульминации – эпизоду такой энергетики и мощи, что за Евгения Миронова, играющего Лопахина, становится страшно; как он выдерживает эти тысячи вольт, Бог весть.

Я совсем не уверен, что "Вишневый сад" можно как-нибудь внятно и точно объяснить: это про то-то, а вот эту метафору следует понимать так. Эймунтас Някрошюс сочинил сад расходящихся тропок; иные из них крайне запутанны, иные ведут в тупик, а путешествовать нужно по всем и сразу. При шестичасовой продолжительности спектакль невероятно насыщен и динамичен. Чеховский текст сохранен, кажется, целиком, но растворен не столько в знаменитых метафорах Някрошюса, сколько просто в физических действиях: здесь много бегают, падают, стреляют, показывают фокусы. Но вся эта суета лишь подчеркивает мертвенность фона и всеобщую обреченность – не в том смысле, что сад продадут и все будут несчастливы или умрут, а в том, что вообще ничего и никого нельзя спасти.

Сада, собственно, нет. Есть какая-то условная решетка, утыканная не то торчащими в разные стороны маленькими флюгерами, не то детскими игрушками (художник – Надежда Гультяева). Сверху свисает пара гимнастических колец. Есть еще две обшарпанные квадратные колонны, похожие на ворота или на надгробия. В первом действии перед ними, спиной к зрителям, столпятся все персонажи, будут махать руками, курить – встречать Раневскую (Людмила Максакова) , а она тем временем тихо выйдет на авансцену, волоча за собой черную кушетку, потом ляжет на нее, точно примериваясь к гробу; Аня (Юлия Марченко) бросит было сверху цветы, тут же опомнится, заберет, но, когда хозяйку имения будут вносить на кушетке в ворота, носильщики при входе замешкаются: головой ли вперед или лучше ногами? Раневская в спектакле как будто уже давно живет в царстве мертвых, вот только никак не может встретить там своего младшего, в реке утонувшего, ребенка – оттого и мечется от прострации к истерике.

Лопахин тоже вспомнит своих мертвых – когда постучит в пол, обращаясь к отцу и деду: вы были крепостными в этом имении, а я его купил. И предки ответят глухим подземным стуком.

Лопахин, главный герой спектакля, – не мужик с топором, пришедший вырубать сад, а единственный, кто пытается хотя бы что-то спасти: как торопливо, лихорадочно втолковывает он Гаеву и Раневской, что надо сделать! А они не слушают и слушать не хотят. Раневская не в себе, а Гаев только брезгливо отмахивается: все ерунда! Владимир Ильин замечательно играет в Гаеве смесь инфантильности и жлобства: этот постаревший краснобай и сластена с полными карманами леденцов – едва ли не самый неприятный из персонажей спектакля, противней разве что Петя Трофимов (Игорь Гордин) – вечный студент, интеллектуальный паразит. Лопахин же точно знает, что лень и безволие – страшный грех.

Лопахин в этом спектакле – человек протестантской этики, основанной на уважении к труду. Важно и то, что речь идет о труде на земле, в которой лежат его предки. Поэтому в игре Евгения Миронова так много архаических и символических жестов, и потому так страшен для Лопахина разрыв связи времен, переживаемый вдруг совершенно по-гамлетовски. Звук лопнувшей струны не только слышен в партитуре Миндаугаса Урбайтиса, но еще и показан – разорванной цепочкой хоровода: все персонажи взялись было за руки, но тут что-то так загрохотало, что руки сами собой испуганно разжались.

Хотя гамлетовский мотив "Вишневого сада" – из тех тропок, что заводят в тупик. Можно, наверное, сказать, что Раневская ведет себя с Лопахиным как Гертруда с Гамлетом, но к чему это, не вполне понятно. А есть еще Варя (превосходная роль Инги Стрелковой-Оболдиной) , которая смотрит на Лопахина преданными собачьими глазами и слышит в ответ: "Охмелия, иди в монастырь". Да она и сама бы туда ушла – сутулая от работы, набожная и суетливая, всегда в черном, с резкими мужскими жестами – давно ушла бы, если б не Лопахин: в четвертом действии Миронов и Стрелкова-Оболдина играют сцену расставания так, как будто это прощание Вершинина и Маши из "Трех сестер". В обращении "Охмелия" и всей гамлетовской теме есть уже что-то избыточное, как будто Эймунтас Някрошюс хотел лишний раз подчеркнуть, что Лопахин для него – фигура абсолютно трагического масштаба.

Так оно и есть: Евгений Миронов после этой роли – лучший российский актер. Третье действие "Вишневого сада" – когда Лопахин сообщает о покупке имения – Миронов играет как момент трагического выбора и совершенно безжалостного прозрения. Купив прекраснейший в мире сад (которого потому и нет на сцене, что это какая-то абсолютная, метафизическая ценность), он совершил грех, который уже не простится, и услышал свой приговор: третий акт кончается звуком куда страшнее лопнувшей струны – нарастающим, как вой сирены, пением птиц, слившимся в одну невыносимую, режущую уши высокую ноту.

В спектакле Някрошюса есть одна странность, вероятно, очень важная, но столь же труднообъяснимая: почти все персонажи уподоблены в нем каким-нибудь животным. Больше всего зайцев – в финале в них превращаются все: надевают на головы белые бумажные уши и испуганно прячутся за игрушечные флюгера под грохот выстрелов. Про зайцев, положим, понятно, но есть вещи более загадочные: Раневская, например, утирает лицо, словно кошка, а Фирс (Алексей Петренко) задумчиво жует сено. Разгадывать эти настойчивые животные параллели я не берусь, но в рассказанной нам истории грехопадения они странным образом напоминают о невинности – а значит, о свойствах сада, из которого изгнаны у Някрошюса чеховские герои.