САД, САД, САД...

Газета "Время МН"
10.07.2003
Ирина Корнеева

В Театральном центре СТД состоялась премьера "Вишневого сада" Эймунтаса Някрошюса

В это почти не верилось. Эймунтас Някрошюс получал много предложений поставить у нас что-нибудь когда-нибудь. Грезился даже "Гамлет" с Олегом Меньшиковым. Но известный литовский режиссер никогда, со времен его учебы в ГИТИСе, ничего не ставил с российскими актерами. Не языковой, или, как он говорит, языковый, барьер мешал. Просто не случалось.

Международному фонду Станиславского, вышедшему на него с предложением к 100-летию создания пьесы "Вишневый сад" и 140-летию со дня рождения Станиславского сделать совместный проект литовского театра Meno Fortas и фонда и поставить с российскими актерами Чехова, Някрошюс не отказал. Почему? "Время совпало. И я сказал: хорошо. Раньше или позже, я все равно бы стал делать "Вишневый сад"", – лаконично объяснял он.

Он вообще немногословен. Говорит очень медленно и очень мало. Любимый его ответ на большинство вопросов, касающихся концепций, планов и перспектив: "Еще не знаю. Посмотрю. Время есть. Я не спешу. Я спокоен". (С великими мхатовскими паузами.)

Это его первая постановка "Вишневого сада", другие пьесы Чехова Някрошюс уже ставил. Репетировали "Вишневый сад" 15 дней в Литве и 45 дней в Москве. Никаких "застольных бесед", предшествующих выходу на сцену, не было. Спектакль был уже рожден в голове режиссера – обычно, прежде чем сесть за текст, он перебирает сотни вариантов, знакомится со всеми известными постановками, чтобы не попасть в те же точки. Решения по мере работы не рождает: "По мере работы поздно что-то решать... Если нет идей, данных, репетиция хорошо не пройдет. Все заранее прорабатывается".

Мизансцены у него выстроены буквально по миллиметрам. Актеры подобраны – словно были рождены на эти роли, даже если при чтении программки многие фамилии, стоящие напротив чеховских персонажей, вас сильно удивят.

Три дня в Москве Эймунтас Някрошюс за плотно закрытой дверью проводил кастинг. Списки заранее были подготовлены и утрамбованы в международном фонде Станиславского. Но все равно из претендентов на Варь, Ань, Трофимовых и Епиходовых очередь образовывалась, как на вступительных экзаменах в театральные ВУЗы, только из известных актеров. Он просил приводить побольше молодых. Три дня смотрел известных артистов. Никаких стихов и басен, разумеется, они ему не читали. Интеллектуальных бесед не вели. Просто разговаривали. О чем? "Мне хотелось собрать тот актерский состав, в котором был бы очень хороший климат. Творческий. На первые такты этого хватает, потом будем смотреть.... Для меня главное – человеческие качества. Талант – на втором месте. Дистанция, которую нужно пробежать во время постановки, не только радостная. Бывают и ямы. И их нужно миновать, не паникуя. В театре необходимо спокойствие".

Кастинг прошли: Людмила Максакова, удивительным образом освободившаяся от своих фирменных вахтанговских штампов и сыгравшая Раневскую, как у российских режиссеров давно ничего не играла. Алексей Петренко, после долгого перерыва возвратившийся на сцену в костюме Фирса – огромного человека, самого, пожалуй, мудрого во всей этой истории. Евгений Миронов, так великолепно передавший всю боль Лопахина, что персонаж этот оказался навсегда оправдан. Владимир Ильин – Гаев. Юлия Марченко – Аня, Инга Стрелкова-Оболдина – Варя, Ирина Апексимова – Шарлотта, Анна Яновская – Дуняша...

"Я шестидесятник, – говорил Някрошюс. – Тогда не было такой агрессии, как сейчас. Люди были добрее, радостнее. Я родом из того времени". Люди из его спектакля кажутся вообще из времени воображаемого. Эмоционально напряженного до предела. В котором живут с оголенными нервами, но с открытостью и искренностью просто грудных младенцев. Близкие к истерике. Чующие беду за версту и не способные сделать ни-че-го. Ну решительно ничего.

Трагедия в спектакле чувствуется с первых же его тактов первого акта, обычно светлого и солнечного. Горничная Дуняша кладет цветы на грудь Раневской, прилегшей отдохнуть, как покойнице. Домашние долго примеряются, как внести Раневскую на детской кушетке в дом – ногами вперед или назад, и назад получается с трудом. Ощущение беды страшное. Обреченность изначальная. Они бегут от проблем и бед – буквально бегут, мотая круги по сцене и задыхаясь потом на монологах. Доходят до грани отчаяния. Лезут со своими проблемами в самый неподходящий момент – а когда он будет еще подходящим?

Музыка Миндаугаса Урбайтиса звучит "столь же простая, как повседневная человеческая жизнь". Две-три музыкальные фразы в память врезаются, как будто каленым железом выжженные. Декорации Надежды Гультяевой тоже из разряда художественного минимализма: связанные в кружок стулья, два гимнастических кольца, сухие ветки для костра, какое-то подобие бревна, стол, стулья... (Очень удобно возить на гастроли).

Оценивать произведение Някрошюса и Урбайтиса, которое длится шесть с половиной часов, даже как-то неловко. Да, первый акт не идет – летит на одном дыхании, и ты мучаешься и плачешь так, как будто вишневый сад уже, во-первых, продан и срублен, и, во-вторых, сад это не Раневской, а твой собственный, личный. Да, во втором акте ритм меняется, и ты долго к нему привыкаешь и примериваешься: тревога во всем – это от близящегося конца света или от чего-то еще? Да, в третьем все на грани помешательства, и ты вместе со всеми, а четвертый акт идет, как сама жизнь, – фрагментами и рывками. Но можно ли судить, плохо или хорошо люди живут, пусть и на сцене. Играя о том, как люди любят свое прошлое. И о том, как все, по сути, одиноки. Что бедные, что богатые. Что Вари, что Ани. Что Раневские, что Лопахины. Такие все никчемные...