Сыгран самый пафосный спектакль сезона – "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса

"Вишневый сад" – копродукция театра "Мено Фортас" (Вильнюс) и Фонда Станиславского (Москва). Проект затевался к столетнему юбилею последней чеховской пьесы, кастинг в Москве проводили еще год назад, минувшей весной репетиции шли в Вильнюсе, а потом – на протяжении 45 дней – в только что отгроханном Культурном центре СТД РФ на Страстном бульваре. Здесь же выпустили премьеру. На четыре первых показа билетов нет давно, но осенью "Вишневый сад" вернется и, скорее всего, поменяет площадку: какой смысл мариновать в зале на двести человек спектакль, который захотят посмотреть тысячи? Не исключено также, что к сентябрю "Сад" несколько уменьшится в объемах; его сегодняшний хронометраж составляет без малого шесть часов.

Зрелище, созданное великим литовским режиссером с российскими актерами и по самой русской в мире пьесе, почему-то напомнило мне индейку ко Дню благодарения, нафаршированную столь туго, что а) вот-вот она сама треснет, и б) вряд ли найдется желудок, способный переварить такое угощение. Сказать, что Някрошюс сделал спектакль богатый и изощренный – значит сильно поскромничать. Режиссерская фантазия лезет из "Вишневого сада" через край. В первом акте это вызывает восхищение, во втором настораживает, в третьем утомляет, в четвертом абсолютно не волнует. Говорю только за себя: были люди, готовые просидеть в зале еще столько же, а были и те, кто всерьез подумывал сваливать уже в первом из трех антрактов.

Когда Московский Художественный театр впервые открыл для публики "Вишневый сад", один рецензент заметил, что эта пьеса "воздвигла памятник над могилой симпатичных белоручек". Някрошюс полностью вписался в похоронную традицию, – кажется, сам воздух спектакля пропитан тлением. Музыка Миндаугаса Урбайтиса с первой же сцены звучит, как реквием (протяжно ноют струнные, мрачно бухают духовые); приехавшая Раневская сразу ложится на черный катафалк; все ее туалеты отмечены знаком пикирующей черной ласточки (отдаленно напоминая мхатовский занавес); Фирс прижимает к себе пальто Леонида Андреевича, словно тело утонувшего мальчика; Лопахин гулко колотит в землю, чтобы отец и дед "встали из гробов и посмотрели на все происшествие"; вечеринка в день аукциона, 22 августа (пир во время чумы), порождает естественный вопрос – домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают; и там же, на домашнем празднике, Аня, Варя и Шарлотта показывают самодеятельную пантомиму про жестокого охотника и двух зайчиков, умирающих в страшных конвульсиях. В финале бумажные уши наденут все, включая Лопахина, и расстрельная череда залпов напомнит зрителю, что через четырнадцать лет будут уничтожены не только бывшие владельцы вишневого сада, но и новый его хозяин. Тут, правда, лезет на ум кощунственная фраза "Про зайцев, Сеня, – это не актуально", потому как лопахины в нашей стране возродились и очень хотелось бы увидеть, наконец, "Вишневый сад", поставленный с точки зрения Ермолая Алексеевича. Мог ли он поступить иначе? Был ли у него выход? Трагедийность этого образа не уступает Борису Годунову... Литва, впрочем, переживает нашествие раневских и гаевых, требующих обратно свои имения, – там другие проблемы.

В первом акте "Вишневый сад" Някрошюса покоряет сходу – прежде всего своей неузнаваемостью. Поразительное чувство: я никогда прежде не читала и не смотрела эту вещь. В сюжете, знакомом вдоль, поперек и наизусть, вдруг появилась интрига. Ни одно слово не сказано мимоходом, каждая мелочь оправдана и осмыслена. Однако чем дальше, тем манернее становится спектакль: словечка в простоте не скажут, всякой реплике предпослан отдельный режиссерский ход, а пластический рисунок ролей и мизансцен столь сложен, будто это не драматическое действо, но modern dance. Попытка соединить естественность с алгебраическим расчетом дает странный эффект дурного сна: все немножко марионетки, немножко зомби, как бы люди, но в то же время тени, кунсткамерные уроды, призраки, разыгрывающие в загробном мире историю своей агонии.

В "Вишневом саде" Някрошюса нет постепенного перехода от беззаботности к лихорадке, – тахикардия начинается с первой сцены. Барабан упорно сбивает сердце с ритма. Беспокойный, дискомфортный, взнервленный спектакль о порывистых, крикливых, даже бесноватых людях, которые сплошь состоят из острых углов и кривых линий. Актеры совершают дикие прыжки, носятся по кругу, лупят сцену палками так, что щепки летят, и яростно орут, оплевывая друг друга с головы до пяток. Вообще неконтролируемое слюноотделение – большая проблема в российском театре. Надо что-то с этим делать. Смотрится крайне негигиенично.

Някрошюс занял в "Вишневом саде" четырех звезд: Людмилу Максакову (Раневская), Евгения Миронова (Лопахин), Алексея Петренко (Фирс) и Владимира Ильина (Гаев). По странному совпадению спектакль в целом тоже получился четырехзвездочным. На "Мэрриотт" и "Хайатт" не тянет. Хотя, как мы уже говорили, отвечает системе "все включено". И серой пахнет, и пар изо рта идет (утренник, мороз в три градуса), и Фирс препоясан никому не нужным кнутовищем (прошли те времена, когда на конюшне драли), и девушки горло полощут, а на бульканье соловей из сада отзывается, а когда Лопахин требует: "Музыка, играй!", ему отвечает жуткое, пронзительное, невыносимое для уха человеческого свиристение...

Все звезды недурны, но мне лично в наибольшей степени понравился Ильин – никто у нас лучше него не перевоплощается в содержательных алкоголиков. Живописная художническая беретка идет ему, как позолоченные усы коту Бегемоту. Смешно, обаятельно и, как всегда, точно. Кстати, Ильин единственный удостоился аплодисментов по ходу действия. Ни за что особенное – просто сидел Гаев, вытянув ножки, угощал племянниц карамельками...

Теперь относительно Фирса. Глубокоуважаемый Алексей Петренко, как бы это помягче выразиться, – чересчур мощный старик. Сочувствовать ему трудно: такой Фирс, слегка поднапрягшись, заколоченную дверь спокойно плечиком высадит...

Людмила Максакова прекрасна, но не в качестве Раневской, а в качестве Аркадиной. Слишком много актерничанья.

Что же касается Миронова, то его Лопахин, как мне показалось, похож на Владимира Путина. Все боятся, а чем запугал, откуда сила – не понятно. Мистика. С виду тихий, в глубине нервный, вспыльчивый, вероятно, злопамятный. Носовой платок складывает по-деревенски, конвертиком. Способен растрогаться с пол-оборота. Но плакать – плачет, а дело делает. Когда предлагает вырубить вишневый сад, у него даже кулаки белеют. А в зале сидит и слушает Лопахина дачник, размножившийся до необычайности... Лицо Миронова, донельзя простое и в простоте своей одухотворенное, не очень, на мой вкус, подходило князю Мышкину, но для роли Лопахина просто идеально. Кстати, этот Ермолай, по всей очевидности, женится на Варе. Не видит смысла не жениться. Спокойно берет свое.

Варя – Инга Стрелкова-Оболдина меня поразила. Надо очень любить Някрошюса и до мозга костей быть преданной профессии, чтобы с такой отчаянной решимостью превратиться в сутулое, коренастенькое, неловкое существо, скучно стриженое, кошмарно – будто с вещевого рынка – одетое и мужиковатое настолько, что в этой Варе волей-неволей подозреваешь нетрадиционную ориентацию.

Стоит выйти за пределы сборной "четыре плюс" (звезды и Оболдина), как у спектакля смещается центр тяжести. Прочие персонажи напоминают кого угодно, кроме самих себя. Эксцентричный одуванчик Дуняша (Анна Яновская) с нахимиченным пергидрольным пухом вокруг головы, с ужимками и гримасами, практически беспрерывными, как бы замещает Шарлотту. Тогда как у Ирины Апексимовой для Шарлотты нет никаких данных, кроме низкого голоса и гибкой фигуры. Яша, долговязый, кучерявый, распяленный на гимнастических кольцах, как цыпленок табака, нелепостью превосходит Епиходова. Аня (Юлия Марченко) визжит, мечется по сцене и хороша только в первом акте, когда тоненькая, юная, в нежной ночной сорочке сама напоминает цветущее деревце... Кроме того, я впервые обратила внимание, что именно Аня утвердительно заявляет, будто Фирса отвезли в больницу. Такая доверчивая девочка? Или – на всех наплевать, кроме себя и Пети?

Роль Пети Трофимова – вообще крупное несчастье в актерской биографии. Пафос нищего студента имел смысл только однажды, в 1904 году, а с тех пор "Вся Россия – наш сад!" и тому подобное звучало либо советской агиткой, либо откровенным издевательством. Вот уже лет пятнадцать, как над Петей принято смеяться в голос. У Някрошюса и Игоря Гордина он желчный, злобный, местами омерзительный. Анфан террибль, заслуживающий хорошей порки (на конюшне или нет – не суть важно). Раневскую бьет ногами и с размаху шлепает по заднице.

"Вишневый сад" оформлен женой Някрошюса, художницей Надеждой Гультяевой. Облезлые столбы подъездных ворот, убогая мебель (единственный парадный стул держат под чехлом, на случай приезда барыни), сухие колючие ветки шалашиком – заготовка для костра. Все ждали, что из искры разгорится пламя, но – увы. Фокус не состоялся.

Костюмы скучные. Только у Фирса кепка необъятных размеров, типичный грузинский "аэродром", изумляет и веселит глаз.

Итог долгого просмотра: "Вишневый сад" – не лучший спектакль Някрошюса, но время потеряно не зря. Итог пространной рецензии – тот же самый. Идите на "Вишневый сад" и не умрите на нем, если сможете. Вполне достаточно смертей на сцене.