Декорации в черно-белых тонах. Обстановка напоминает больничную палату и одновременно тюрьму: кровати с пружинными сетками установлены вертикально большим квадратом (в процессе действия их будут складывать, раздвигать, перемещать). Сцена резко освещена: так бывает в комнате, где под потолком висит голая электрическая лампочка. Перед вами – сумасшедший дом.

Спектаклю "Еще Ван Гог..." не так давно исполнилось два года, но, как и многие спектакли "Табакерки", он до сих пор идет с полным аншлагом. Его поставил один из самых интересных режиссеров Москвы, Валерий Фокин. Фокин – последователь театральной школы русского актера и режиссера Всеволода Мейерхольда, который был любимым учеником Станиславского, но создал свою собственную систему нового театра, альтернативную признанной во всем мире системе его учителя. В 1940 году он был расстрелян советским правительством как идеалогический противник режима.

Где Фокин – там всегда неординарность и неожиданные эффекты. Несколько лет назад он поставил по роману Гоголя "Мертвые души", мистический спектакль, в котором главный герой был виден зрителю только в своем гостиничном номере. Все его приключения, все, что он делал вне номера, осталось "за кадром", объяснялось не с помощью внешних событий, а только через частную жизнь героя, через то, как он вел себя, оставаясь наедине с самим собой в домашней обстановке.

Спектакль Фокина "Еще Ван Гог..." начинается, как только первый зритель входит в зал. Актеры, застывшие в странных позах, похожие на манекенов, уже находятся внутри декорации. Зал маленький и сцена расположена близко, но, хотя обман зрения исключается, ловишь себя на мысли, что это не могут быть живые люди: так долго они находятся без движения. Подтягиваются опаздывающие зрители. Это продолжается минут десять. Наконец, начинается действие...

Молодой талантливый художник, современный Ван Гог, лечится в психиатрической клинике. Каждый раз, работая над новой картиной, он пытается убить себя, испытывая невероятное отчаяние от невозможности точно передать на холсте собственные эмоции. Художника играет Евгений Миронов, один из лучших российских актеров. Он играет настолько достоверно, что, когда вдруг встречаешься взглядом с его ясными синими глазами, холодок пробегает по спине, и жалеешь, что слишком близко сидишь к сцене.

Художника навещает мать, живущая на средства от продажи картин сына. Ее стильный костюм цвета охры – единственное яркое пятно в скудном больничном интерьере. Как всякая мать, она хочет, чтобы сын был "таким, как все", без этих странных психических проблем, и одновременно – чтобы он был удачлив в творчестве. Разумеется, это невозможно – она и сама интуитивно чувствует это. За ее видимым легкомыслием прячется боль, чувство вины и страх. Мать играет актриса Евдокия Германова.

Врач, лечащий художника – актер Андрей Смоляков – не до конца уверен в своей собственной нормальности, а значит, и в ненормальности пациента. В конце пьесы он сомневается даже в самой необходимости лечения.

Постепенно действие перемещается из реальной жизни во внутренний мир художника, в мир болезненных эмоций, где каждая краска живая, и потому имеет свое лицо, свою фигуру, свой голос. Художник напряженно пытается постичь их тайны, сделать своими, распознать на ощупь – он разминает краски руками, размазывает яркую массу по своему телу, по окружающим предметам. Краски спорят друг с другом и с художником, выкрикивая собственные имена, требуя предпочтения, разрывая душу на части. А тайна творчества так и остается тайной, которую ни одному гению все же не удалось постичь до конца.

Перед нами снова встает вопрос о природе таланта, существующего где-то совсем рядом с безумием. Еще один Ван Гог, еще один художник-самоубийца загнан в угол собственной гениальностью. Ван Гог – не реальный, а вечный – постоянно присутствует в атмосфере действия. Его имя – просто символ творческой судьбы.

Воплотить на сцене фантазии художника помогает великолепная пластика актеров и отлично поставленная хореография. За Евдокию Германову иногда становится просто страшно: такие рискованные трюки ей приходится выполнять. Например, в какой-то момент ее так раскачивают за ноги, что кажется, вот-вот ударят головой об одну из железных кроватей.

Спектакль напоминает своего рода шаманский танец: актеры говорят, поют, двигаются в его своеобразном ритме. Постепенно и зрители подчиняются этому ритму, теряют в хаосе происходящего чувство времени и реальности. Но в какой-то момент мы наконец догадываемся, с какого расстояния и под каким углом лучше смотреть на общий беспорядок, и отдельные сцены, как отдельные штрихи и пятна на импрессионистской картине, складываются в нечто целое. Это целое – особая вселенная, в которую безжалостной силой своего таланта заброшен вечно одинокий и вечно ищущий первопроходец – художник.