"Еще Ван Гог..." Театр под руководством Олега Табакова. Режиссер Валерий Фокин.

Если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно должно выстрелить, говаривал Антон Павлович Чехов. А если в начале пьесы (нынче актов нет, впрочем, и вместо пьес все чаще "проекты", "игры", "истории болезни" – свобода, ..., свобода, ..., и так далее) герой держится за ухо, то что будет в конце? – Зависит от профессии героя. Если он, например, торговец, юрист или технарь какой-нибудь, прости Господи, то, скорее всего, пойдет к доктору, а то и попросту компресс на ухо поставит. Если же герой – художник, то ухо держи востро (каламбур невольный) – вполне может злосчастный орган слуха отчекрыжить. Иначе как зритель поймет, что перед ним гениальный художник, "еще Ван Гог"? Ну, безумец и безумец в испачканной красками куртке. Возможно, маляр, а то и обыватель, спятивший после ремонтного Дантова ада. Вот и бормочет: "Охра желтая, прусская синяя, английская красная".

"Краплак, краплак", – подхватывают остальные обитатели сумасшедшего дома (действие происходит в палате психушки), выделывая замысловатые коленца. А может, герою все это чудится. А может, и зрителю чудится. Свобода, ..., как уже говорилось. Доктор тоже выделывает пируэты, и медсестра вместе с капельницей.

"Краплак, краплак", – аккомпанирует хор насельников дома скорби. Когда-то это называлось конкретной музыкой – постукиванье механизмов, скрип двери, мяуканье кошки. Было очень модно, кажется, где-то в конце пятидесятых.

Танцуют актеры хорошо, но хуже, чем в Большом или им. Станиславского и Немировича-Данченко. С другой стороны, какие могут быть претензии: это все же театр под руководством Табакова, а не Таранды.

Главного героя играет Евгений Миронов. Задача у него практически невыполнимая: неподвижно сидя лицом к зрителям и не произнося ни одного членораздельного слова, изобразить муки творчества художника. Миронов старается изо всех сил: смотрит куда-то вверх то сияющими, то обращенными в себя глазами, губы дрожат, руки напряжены. Добросовестный человек! И актер талантливый. Но творческий акт все равно не виден. Просто чудится что-то бедному безумцу, кем-то себя воображает: то ли Ван Гогом, то ли Чубайсом, то ли собачкой Бобиком.

Чтобы развеять сомнения в профессии героя, а может, для развития сюжета, появляется мать художника, экзальтированное существо в изящном костюмчике персикового оттенка. Она приносит сыну краски и забирает готовые картины. Заодно развлекает его вычитанной в газете историей о бывшей гейше, двадцать пять лет отращивавшей на руках ногти, а потом запутавшейся в них во время пожара. Персиковая мамаша заботится о творчестве сына не бескорыстно: она живет на доход с продажи его картин. На это пеняет ей врач-гуманист: художнику необходимо делать какие-то уколы, так как он представляет опасность для себя и окружающих, но после такого лечения он не сможет рисовать, поэтому мать против. Мать и доктор обсуждают свежую тему о том, кто сумасшедший (помните: "Я странен, а не странен кто ж?" – больше ста пятидесяти лет прошло). Разумеется, тоже танцуют (а как же иначе!), и тоже хорошо.

После ухода матери несчастному художнику является некая японка (то ли девушка, а то ли видение). Одето это видение в подобие кимоно того же персикового оттенка, что и костюмчик матери. Надо думать, какая-то ипостась матери. Воображаемая японка (танцует, танцует, не хуже других!) дает больному нож. Очевидно, воображаемый, потому что в сумасшедшем доме острых предметов не бывает. И этим воображаемым ножом он, сами понимаете... Ведь не зря же называется "Еще Ван Гог". А нож оказывается невоображаемым или недовоображаемым. Одним словом, темнота, потом свет вновь зажигается, и наш бедный герой сидит в кресле, а доктор-гуманист заботливо бинтует ему голову и дает в руки банку с водой и кисть. Все кончено, теперь он способен только болтать кистью в воде. А может, и не только. Ван Гог, помнится, продолжал творить и с одним ухом. Так что и "еще Ван Гог", не исключено, просто моет кисть. Но в происшедшей трагедии каким-то образом виновата мать. Или японка. Одним словом, япона мать.

Диалоги, как объявлено, написаны прошлогодним антибукеровским лауреатом, юным дарованием Иваном Савельевым. Диалогов негусто, и юному дарованию развернуться негде. Вообще-то и актерам особо развернуться негде, если, конечно, их не прельщают балетные лавры. Зрители должны удовлетворяться модным нынче чувством собственной элитарности (билеты зверски дорогие). На катарсис рассчитывать не приходится. К тому же зрители ограничены своим креслом: спектакль идет без антракта, проходы узкие. Строго говоря, места хватает только для режиссера – Валерия Фокина.