Несколько московских театров в конце недели показали первые премьеры сезона. На четырех из них побывал обозреватель "МН". Ни в чем не похожие, эти спектакли обозначили некоторые тенденции общего процесса. Одна из них – игра на упрощение.

Вавилонская вьюга

"Господа Головлевы" в постановке Кирилла Серебренникова на Малой сцене МХТ – этапная для режиссера работа. Второй подход к "штанге". Догадка булгаковского героя: "Я новый, я настоящий, я пришел!" – внутри Серебренникова, похоже, давно превратилась в уверенность. Осталось утвердить в этом окружающих. Азарт соревнователя заставляет Серебренникова бросать вызов театральным мифам предшествующей эпохи – сначала спектаклю Товстоногова "Мещане", теперь спектаклю Додина "Головлевы".

Роман Салтыкова-Щедрина – произведение тяжелое и в той же мере важное – всеобъемлющая метафора русской жизни. Так его и пытается читать постановщик. Страна, в которой обитают его герои, щерится тюремными глазками; громоздится котомками, бельевыми тюками, сугробами – барак и прачечная, в которой ничего не отмыть. Здесь дворня одета санитарами, умерших зашивают на столе большими стежками и ставят в деревянные ячейки лицом к залу, здесь жизнь, расточаясь, осознает себя зоной.

В главной роли – Евгений Миронов. У его Иудушки скопческое лицо, слюдяные глаза, речь ручьем. Крестится он ото лба к груди, часто, мелко, вертикально – линия от неба к аду. Но от ползунков до савана его герой почти не изменится. Этот Иудушка родится готовым, лишенным внутренней текучести, движения. Вдохновенная способность по любому поводу договариваться с собой, столь убедительная в первом акте, "виснет", не развиваясь, во втором. Все те же интонации – укоризны, вопросы, мольбы, тот же елейный речитатив.

Салтыков-Щедрин (и вслед за ним Смоктуновский в этой роли) кроил в Иудушке национальный фасон зла, чья природа вбирает противоречия между декларируемой богобоязненностью и уничтожаемой любовью к ближнему, между прописями жизни и смертью, которую герой сеет, этим прописям следуя. Порфирий Смоктуновского был завораживающе ужасен, близок Достоевскому. Порфирий Миронова редкостно естествен – и близок Гоголю. Братьев со свету сжил, мать крова лишил, племянниц в актрисы сдал, сыновей погубил. За что?

Главная беда спектакля Серебренникова в том, что режиссер и актер дают на этот вопрос вполне однозначный, значит, плоский ответ. За наследство. За денежки. Бешеные цифирки побегут на экранчике, а Иудушка приблизится к Плюшкину. Через все постановочные изобретения, часто замечательные, Кирилла Серебренникова проступит костяк элементарных мотивов, обнажая элементарность режиссерских соображений. Ничего не поделать с тем, что автор-режиссер сканирует действительность собой, и из себя вынимает формы ее отражения. Сцена – безошибочный измеритель его собственной глубины. Библейский ключ (тема Вавилонской башни возникает в начале), с помощью которого Серебренников, кажется, собирался превратить повествование в притчу, в конце концов ничего не отопрет. В финале Порфирий тихо канет в тюках с бельем. Чего-то главного с ним и со зрителем так и не произойдет. Спектакль – серьезная демонстрация театра, на который способен Серебренников – в отсутствие того, на который он не способен. ...