СПЕКТАКЛЬ ТОМАСА ОСТЕРМАЙЕРА "ФРЕКЕН ЖЮЛИ": СТРИНДБЕРГ СТАЛ "НОВОЙ ДРАМОЙ"

Газета"Ведомости"
26.12.2011
Ольга Фукс

Томас Остермайер поставил в московском Театре Наций "Фрекен Жюли". Пьеса Стриндберга открылась привычным для немецкого режиссера ключом "новой драмы".

Остермайер, художник Ян Паппельбаум и драматург Михаил Дурненков вроде бы сразу выкладывают все карты. Дурненков пересадил стриндберговскую "Фрекен" на подмосковную почву близ какой-нибудь Барвихи времен уходящих "тучных нулевых". Жюли превратилась в дочку генерала-гендиректора, лакей Жан – в личного водителя, успевшего повоевать в горячей точке (а коттедж генерала стоит на месте снесенных домов, где Жан жил ребенком). Иванова ночь сменилась на новогоднюю, а бежать Жан предлагает Жюли на Гоа – нынче все бегут на Гоа.

Только Кристина (Юлия Пересильд) осталась на своем месте, у плиты. Только Кристина сохранила в этом спектакле имя, а Жан и Жюли имен лишились – просто водитель и генеральская дочка, посланцы социального "ада" и социального "рая".

Кристина готовит курицу хозяйкиному шпицу, а экран над сценой транслирует вид сверху: ловкие руки кухарки натирают куриную тушку, с хлюпаньем вытаскивают потроха, точным ударом ножа отсекают лапы и голову с хитрющим прикрытым глазом. Камера то максимально приближает действие, демонстрируя, как "Жюли" вылизывает соринку из глаза "Жана", то включает прямую трансляцию из соседних комнат, где веселятся гламурные гости новогодней ночи, то монтирует дискотеку с недоуменным взглядом дрожащей собачонки, то взмывает вверх, в равнодушное месиво пикселей. За окном валит снег, рифмуясь с реальным московским снегопадом, а медленное вращение сцены добавляет происходящему метафизический привкус, точно хайтековская кухонька выстроена прямо на вершине мира или на краю обрыва.

Социальный детерминизм проник и в поведение героев. Жюли Чулпан Хаматовой – явно не эмансипе столетней давности, она не играет породу, да и откуда взяться породе у дочки гендиректора. Девочка с поломанной психикой, выросшая за огромным забором, видевшая жизнь из-за тонированного окна автомобиля, изуродованная родительской нелюбовью. Воевавший, но привыкший "не заморачиваться" Жан не уступает ей в инфантилизме. Хаматова и Миронов играют не вырождение (оно все-таки предполагает славное прошлое), а недочеловеков, у которых не было шанса развиться в духовной пустоте, помноженной на жуткое социальное расслоение.

Остермайер и Дурненков во многом снимают с них вину: "Мы такие, потому что все решили за нас", – кричит Жан. Первый же шаг на пути к взрослению окончательно ломает этих взрослых детей, оставшихся без присмотра отца (Отца?), решившего уехать в отпуск.

Чулпан Хаматова и Евгений Миронов сыграли вместе лишь один спектакль (зато это были "Рассказы Шукшина"), но уже срослись в фантастическую пару, чувствуя друг друга, как ловитор и акробат. Они противопоставляют стильному замыслу творцов, создавших этот страшный рай, отталкивающую, бесстыжую правду пробуждающегося человеческого сознания. Оттого финал, придуманный в пику Стриндбергу, вселяет надежду на человека, способного если не к возрождению, то хотя бы к осознанию своего падения. Подталкивая Жюли к самоубийству, Жан прижимается виском к ее виску. В надежде, что ее пули хватит на двоих.