Бывший ДК МЭЛЗ, ныне известный как Дворец на Яузе, кажется, никогда не видел такого съезда именитых гостей у парадного подъезда.

Премьера Эймунтаса Някрошюса да с Евгением Мироновым в заглавной роли Калигулы возведена в ранг главного культурного события. Впрочем, их главная встреча случилась 8 лет назад, когда Някрошюс поставил "Вишневый сад".

Евгению Миронову был задан на кастинге единственный вопрос: "Вы волка любите?" Получив утвердительный ответ ошарашенного актера, литовский мэтр помолчал минут семь и пригласил его на роль Лопахина. "Музыка, играй отчетливо. Я купил имение..." – отчаянно-тонко вскрикивал мальчишка-капиталист, разрывавшийся между любовью и этикой предпринимателя, привыкшего приводить дело в порядок. А в ответ ему пели птицы – те самые, что погибнут без невыгодного вишневого сада-дома, – пока их грай не переходил в нестерпимый звон. Великий был спектакль.

От "Калигулы" ожидалось не меньшего потрясения, но его, увы, не последовало. "Калигула" точно пропитался атмосферой разлитой вокруг депрессии и распада – чистого дыхания высокой трагедии, которым так часто наделены создания Някрошюса, здесь не чувствуется. Мощные метафоры, попадающие сразу и в мозг, и в сердце, порой выглядят замысловатыми ребусами.

И все же не покидает надежда, что "Калигула" еще наберет должную высоту.

Художник Марюс Някрошюс столкнул ампир и треш – имперские формы (триумфальная арка, трон) и дешевое исполнение (главный стройматериал – серый шифер). Някрошюс часто творит свои образы из грубой материи и чистых стихий: вода, огонь, лед, дерево, камни. Его поэзия всегда предметна и осязаема, отчего не теряет своей пронзительной воздушности. На сей раз это ломкий шифер, мыло (легкорастворимый "документ"), сапожок из белой бумаги и черного носка ("оммаж" Калигуле-Сапожку), все тот же огонь и камни (последний поцелуй Калигулы и Цезонии, – которую он убивает, – через камень, ставший могильной плитой) и зеркало – последний собеседник Калигулы в пьесе Камю. Точнее, его осколки – портрет распадающейся реальности.

"Римская империя – это мы. Если мы потеряем лицо, империя потеряет голову". Болезнь одна – потеря лица. Но истории ее течения у всех разные.

Цезония (Мария Миронова) в начале – рыжая бестия, берущая реванш в борьбе за расположенность Калигулы, променявшего ее некогда на Друзиллу (Елена Горина). В финале – выжженная оболочка, точно ее испепелил удар молнии, с седыми космами и темными глазницами на мертвенном лице.

У верного раба Геликона (Игорь Гордин) болезнь перешла в стадию хронической. "Я знаю, что дни идут, и надо успеть наесться" и "Да, я служу безумцу" – практичность раба и иррациональная любовь к страдальцу, это сочетание несовместимого, приведет Геликона к безупречной логике безумия. "Гляди, Калигула, я принес Луну" – скажет поверх текста Камю этот Геликон и положит к ногам Кая связанную и безжизненную "луну" –Друзиллу, чей призрак, столь живой и порывистый, будоражил сознание императора.

Пламенный тираноборец Керея (Алексей Девотченко) уверен, что привит от всеобщей чумы и потеря лица ему не грозит. Но "прививка" не действует, когда документальное подтверждение участия Кереи в заговоре против Гая тот великодушно уничтожает. И соскальзывает с шеи Калигулы дрожащая намыленная рука Кереи – правота не делает человека сильнее, знать свою правоту и быть свободным – не одно и то же.

Зато неожиданно для себя этот яростный оппозиционер прозревает: видит правоту Калигулы по поводу вины всеобщей – а значит, и его, Кереи, личной вины.

"Свобода становится болью, а боль освобождает". Эта формулировка Сартра – ключ к игре Евгения Миронова в роли кровавого тирана с тонкой, ранимой душой и стремлением к запредельной свободе (от воли богов, от собственной судьбы, от всеобщей предопределенности, ведущей к смерти) с жаждой недоступного ("хочу Луну").

На ее поверхности – пена кричащей актуальности. Власть, зашедшая так далеко в своих преступлениях, что возврат невозможен. Ее, власти, незамысловатая "политэкономия": "Править – значит воровать, это знают все. Я буду воровать открыто". Временами свинцовый, временами бесцветный взгляд Калигулы – такой узнаваемый. Но Миронов копает глубже – к проклятым вопросам экзистенциализма: а стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить? Тем более если мир так отвратительно несовершенен. Жестокость он прививает себе, как ученый – чуму. Собрав дань с подданных в виде острых осколков зеркала, опускает их себе за пазуху и вскрикивает: отныне ему жить с этой осколочной болью. До тех пор, пока не придет его избавление в виде толпы патрициев с утраченными лицами, которые спрятаны за осколками зеркала.

Калигула Камю хрипел: "Я еще жив", – убивающим его патрициям. Калигула Някрошюса, облегченно вскричав: "В историю", – сам бросается в гущу осколков, воспользовавшись единственной доступной человеку свободой – "вернуть билет в рай".