С того момента, как Евгений Миронов возглавил Театр Наций, "Рассказы Шукшина" оказались самой внятной его победой. Были громкие гастроли, вроде первых показов в Москве "Жизни и судьбы", были концептуальные фестивали, вроде съезда "Ивановых", работа с молодыми ("Шведская спичка" номинирована на "Золотую маску") и многое другое. Но на "Рассказах Шукшина "сошлось все: прошлое и настоящее, память и новые формы, хедлайнеры-актеры и хедлайнер-режиссер, разные нации, наконец объединенные общим делом.

В спектакле заняты Чулпан Хаматова и Евгений Миронов, главные представители своего актерского поколения, никогда не игравшие вместе на сцене, режиссер – Алвис Херманис, давно заразивший Москву своим новым гуманизмом. И, наконец, а может, в первую очередь, Василий Шукшин, которого часто играют студенты и редко профессионалы, словно игнорируя его обманчивую простоту. Попавший на сей раз в Москву в разгар помпезного телепроекта "Имя Россия", латышский режиссер, иностранец с советским детством, изумился: что, мол, вы мудрите, Шукшин и есть имя Россия.

Алвис Херманис сделал все не так – не так, как ожидали от него любителя скрупулезно воссоздавать быт, чтобы почувствовать вкус бытия. И не так, как, считается, надо ставить Шукшина – в валенках и ватниках.. Для "Рассказов Шукшина" он придумал совершенно особую форму – гипертеатральность с "инкрустациями" гиперреализма. Из поездки по Алтайскому краю труппа привезла огромные фотографии Моники Портале – реже пейзажи (излучина реки Катунь, знаменитые сросткинские подсолнухи, что выше домов и людей, или жуткие пятиэтажки с зарешеченными окнами в квартирах-клетках, о которых мечтали деревенские), но чаще лица. Сростки, где живут-доживают прототипы шукшинских рассказов, вновь пособили с материалом своему земляку. От прямого попадания шукшинских словесных портретов в фотопортреты сросткинцев – мороз по коже. Стальной взгляд продавщицы в продмаге буравит со спины шофера Серегу, решившего купить жене дорогие сапожки. Дремучее лицо беззубой старухи словно печально поддакивает, когда звучит тюремный романс "В воскресенье мать-старушка". Томно смотрят волоокие медсестры в халатиках нараспашку, слушая про "Беспалого", влюбленного в стерву-жену, их коллегу. Беспечно улыбается мальчишка лет десяти, с пониманием глядя, как недотепа-отец попался-таки со своим портативным телескопом, купленным тайком от сварливой жены, ради мечты просветить человечество.

В одном из рассказов – "В воскресенье мать-старушка" – речь идет о местном слепом "Баяне", оказавшимся не у дел после того, как провели "вшивое радиво". Эхом каждого рассказа тянется тот самый фольклор, который передавался веками от поколения к поколению и который медленно, но верно уходит в небытие (в архив, на пленку) вместе с теми, кто его хранил. Вслед за "радиво" провели столько информационных потоков, что одинокий голос человека почти окончательно потонул. Побывав в Сростках и вернувшись в Москву, режиссер и актеры еще сильнее почувствовали приближение "Большого взрыва", после которого народ потечет вспять, из города в деревню. Но пока идет "выкипание", играть надо соответственно – напористо, празднично, подчеркнуто театрально, быть может, с неким налетом гламура, как одного из правил сегодняшней игры, который не отменяет, однако, ни искренности, ни истовости.

В "Рассказах Шукшина" нет маленьких ролей, есть не самые "медийные" актеры, но те, что из цирковой команды, где одинаково важны ловиторы и прыгуны. А что до "медийных", до первых скрипок, Хаматовой и Миронова, то их дуэт похож на первую влюбленность, когда люди воспламеняются друг от друга. Впрочем, в первом, "затактовом" рассказе "Степкина любовь" они пропускают вперед своих молодых коллег: Чулпан Хаматова вместе с Юлией Свежаковой (обе в ярких платьях и с бабьими пучками) лузгают семечки и с такой же лихостью "лузгают" деревенские сплетни, а Евгений Миронов столетним дедом завалился на полатях спиной к публике, горланит песню, подстегивает сына с внуком на свадебные подвиги и тихонько затихает – навек. А уже со следующего рассказа, с "Сапожек", одном из самых совершенных у Шукшина, они фактически не расстаются, играя разные лики любви и родства.

Простоватый, грубоватый, точно топором сработанный Серега и худющая Клавдия с застывшим на лице выражением озабоченной усталости и единственной бигудей на жидкой челке, пыхтя, тщетно натягивают сапожок... Что ж, поносить красивые сапожки Клавде так и не удастся, но любая гламурная барышня захочет в этот момент оказаться на ее месте.

А через минуту та же Хаматова, с зычным голосом, поперек себя шире и с пудовой рукой будет пытать чудика-мужа в штанах до подмышек про деньги да про микроскоп, властно подрезая ему крылья – неча!

Вот Хаматова-медсестра в лисьей шапке и обтягивающем халатике гундосым голосом дрессирует своего подкаблучника-мужа, млеющего от любви. А вот вьется комариным роем вокруг старика-ворчуна, который слишком долго ждал из города старшего сына, а, дождавшись, не может смириться с тем, что сын приехал чужим, с тем, что он вообще когда-то уехал и с тем, что его, старика, время истекает (одна из самых точных работ Евгения Миронова). Вот они, повязанные любовью-ненавистью, общим ребенком и специально купленной для них квартирой (в общем, всем, кроме главного – душевного родства), молодые супруги из советского мезальянса: она – успешная городская портниха, бизнесвумен по-советски, он – деревенский рубаха-парень, который задыхается в квартире-клетке и однажды задохнется в ней от газа. Вот они, дремучие старики, а вот брат и сестра, зэк, сбежавший ради одного вечера в родной деревне, и немая, которая чувствует беду, как собака землетрясение, и торопится рассказать о ней говорящим.

Каждый раз актеры совершают головокружительный прыжок от характерности к характеру, от маски к человеку. Чего стоит, например, интимный балет Глеба Капустина из рассказа "Срезал" – раздувшийся шаром, почти неузнаваемый герой Евгения Миронова, унизив очередного "кандидата" (Дмитрий Журавлев), крутит на тонюсеньких ножках умильные пируэты, празднуя очередной "реванш". Но все эти толстинки, нашлепки, очки на резиночках, начесы, косы, чечетка под перестук швейной машинки и даже ударный финальный октет для баянов, все эти игры в социальные и характерные маски не стоили бы так много, если бы не интонация любви к человеку, который, ей-Богу, стоит того, чтобы расслышать его одинокий голос.