Почти пятилетку Петер Штайн изощренно лгал советским и российским институциям: маршалу Язову, короне империи, будущему Конституционному Строю. Он уверял, что желает поставить в Театре армии оптимистический спектакль о новорожденной демократии, который спасет Россию. Жаждал выделиться даже на нашем сверхвыпендрежном фоне.

И – получилось. Кто мог вообразить подобное, перемогая сушеный "Вишневый сад"!

"Орестея", что ясно уже в феврале 1994-го, – главный хэппенинг сезона. Жаль, вдохновенная пощечина Штайна не достанется рядовому зрителю. Тот уйдет с представления, которое длится 7,5 часов, через 20 минут. Пустой зал. Штайн, наверное, и это запланировал.

Спасение России? Я попытаюсь рассказать лишь о том, что происходит с главным действующим лицом спектакля. С Хором. Знак равенства, который проступает в конце статьи, вы можете обвести или перечеркнуть. Только сперва досмотрите "Орестею" до финала. Восемь часов – не такой уж долгий рабочий день.


ХОЭФОРЫ (II). Слизняк, на годы лишенный приличной пищи, умеет эволюционировать к паучихе. Жвалы тарантула, его ядоносные органы – это и есть излюбленная героиня модернистов Электра (Татьяна Догилева).

Черная, как сочлененья Арахны. Неотличимая от насекомого бабского тела, от Хора служанок, чью механическую ненависть к власти впитывала с молоком в колыбели. Три минуты над могилой Агамемнона (Орест и Электра, четыре молодых кулака, в ритме панк грохочут по плите родителя) – срок, отведенный Штайну, чтобы юлой запустить провокацию на данном отрезке Эсхилова сюжета. Орест укушен. Убийство потекло по его жилам.

Входя в запретный для публики Дворец, Эгисф (Сергей Сазонтьев) выталкивает из себя признанья, по каким в ХХ веке, после Фрейда и Юнга, безошибочно опознают шизофреников: мой разум ясен... Сотри случайные черты, и ты увидишь... мир...

Алле-оп. Смертельный крик за сценой. Две самки в черном охотно повторяют его, имитируют; они переживают меч, только-только вонзившийся в чужую брюшину, как собственный гибельный стержень; десять оставшихся подхватывают вой, и замедленно, постепенно он превращается в говор торжества, просьбу о новом мщении, которое (если позволено) минуло б женщин, слабейших, стороной; медлительно, бесповоротно он предстает мольбою мужчины. Мольбой о главном: о том, чтоб церемониймейстер, носитель жертвенных чаш, обернулся подругой – ровней по рангу пола. Вопль нечестивого любовника, подхваченный эхом Хора, становится восторгом, оргазмом. И вот все двенадцать, от престарелой до самой юной, 12 совместно, всесильно оборачивают жуть погибели экстазом женственности; 12 поперек твоей воли втолковывают тебе, что смерть есть торжество; что небытие есть свершение. Доля Эгисфа облита, точно глазурью, коллективным дамским благоговением. Желчь мужской погибели претворяется в неслышный стон: общеизвестную, вечно сопоставимую песнь самцов, так и не докопавшихся до сути своего смертного мига.

Кровящие, шумно плюющиеся плазмой вен трупы Эгисфа и Клитемнестры – добыча Хора. Едва завидев их, тот мгновенно (очередной, но не последний фокус Штайна) перетекает из женского статуса в мужской. Из агрессивного в подвластный. Перед нами вмиг, вновь те самые старики, что настряли в зубах во время первого, наидлиннейшего, наисложнейшего акта. Разборчивые старцы, глядящие на любую мразь из слитного мрака, как бы не умеющие понять, смешать, где добро, где зло. Зато умеющие и добро, и зло переварить.

АГАМЕМНОН (I). Вместо мудрости опытность, пресное, неутоляющее питье. Герои первой части, в широких шляпах, длинных пиджаках, с нечаянными стилетами в рукаве, – сакральный Хор, поддых лишенный корифея. Персонажи-с-именем обращаются к Хору на "ты", как в эпоху античности обращались к Предводителю; а режиссер упорно смазывает черты хористов, словно каждый из них, маститых, наш утренний попутчик в транспорте; ты – Хор вообще, отторгнутый от составляющих его индивидуальностей, понятый как цельная тварь в белом венчике из роз.

Старики и вправду отличаются друг от друга. Иногда, часа через два, ты постигаешь частную судьбу какого-нибудь из них. Иногда, раз в полтора, они произносят абсолютно верные вещи: Волга впадает в Каспий... без труда не выудишь... не плюй... Порою их эмоциональная реакция совпадает с твоей: ах, до чего ж нехорошо мочить законного супруга... может, разберемся с его пассией, прежде чем курочить пассию?..

Вся рассудительность Хора – симулякр, здравый смысл. Идеальный способ перемешивать добро и зло, как цемент и песок в бетоне. Крепи свое грядущее этим раствором. Коль не боишься его, крепи.

Их не счесть сразу, несмотря на то что и их 12. Они то сползают со сцены в зал, то нежданно являются позади зрителей, – ложноножка, исподволь проникшая в легкие, порицает, одобряет, предсказывает. Вместо тебя. Взамен тебя. Штайн явно хочет, чтоб ты ощутил, как твои связки полнятся этой бесформенной партитурой.

Белый Вестник победы над Троей излагает историю мрачного торжества данайцев – аудиторией необходимо становится Хор тертых макинтошей. Хор обступает Вестника, слизнем обсасывает, повторяет, приглушает рассказ. Перевыговаривает сюжет в миф. Индивидуальность в банальность. Хор расступился – Вестник исчез. Белизна растворилась в сером. Не последний трюк.

В начале спектакля они, лишенные иной жратвы, перетолковывают давние пророчества несчастного Калхаса; давние дела Агамемнона, будто белесая пулеметная лента, вправленного в осаду никому из них по отдельности не нужной Трои. Именно так еще через 9... 15 лет они станут обчавкивать невнятные, интуитивные реакции Кассандры (внучок, я своими ушами слыхал, что она бормотала); зато сегодня любою ценой выцыганят из этой белой, параноидальной, не обученной изъясняться штампами девицы (Наталья Кочетова: психоанализ по Станиславскому) роковую формулировочку: Агамемнон будет убит. Всех нас одинаково ожидает черная ночь. А ведь слово тут, как в снах, правит пространством и временем.

Страшная беспросветная ночь. Ужасом единым станем питаться, коль воздуха так мало вокруг. Глоточек воздуха выпрашивает у вас Кассандра, душно накрытая отстиранной от кровищи простыней; вы ж, как мартышки, пробуете подражать ее крику У-йййй! Сразу начнете переиначивать, дробить сияющий, конкретный, животный вопль на свой серый лад: юххх... юххх... На сумеречный, свойственный вам, старикам, попугайский язык. Вы со всех сторон наползаете на белое, чтоб растворить его в грязном; на чувство – чтоб в моральном; на жизнь – чтоб в буднях. Юххх.

Белизна, страсть, экзистенция – ваша сволочная пища. Если вы недополучили пай, начинаете яриться, разглагольствовать о богах. Боги и возникают-то, собственно, из ваших бормотаний; вы, серые, и есть Олимп; вы, бытовые, и есть планида.

Каждый выход персонажа-с-именем поначалу – глоток чистого существования в мутной среде погибели, где душитель на малое время пренебрег обязанностями. Где даже неистовая жажда чужого страдания скурвилась. И мы сосредоточились каждый на несчастье своем.

Но нет. Слизень питается страстями верхов. Паучиха взыскует крови, какая паучихе положена. Хоть раз в два года. Хоть в полтора.

Вспышка властных амбиций Эгисфа и Клитемнестры (топтать чернь; топтать подошвами чернь); тоскливая гордыня ничтожного пошляка Ореста (Евгений Миронов ), чьим именем всуе обозвана трилогия; заслуженная гордость Агамемнона (Анатолий Васильев) – все, все спровоцировано, подпитано инертным Хором. Ленивым; ничего не желающим; чающим высших переворотов, съедобных, пожирабельных перемен. Старики и Женщины подойдут вплотную к сочащимся кровью помостам, но не испакостят мучнистых рук. Всегда в стороне. Спуститесь в метро: в стороне. Безмолвствующие. Не виноватые.

Пурпур Кассандриного мяса. Гурманское предвкушенье возмездия. Ни разу на протяжении спектакля Хор не называет богинь подземной мести их ритуальным именем Эвмениды: благосклонные. Хор всякий раз кличет их запретным словом Эринии: гневные. Кличет, призывает их. Идите сюда. К нам сюда. Мы ждали вас всю жизнь.

ЭВМЕНИДЫ (III). Триптих Эсхила – по сути комедия. О чем Штайн очень вовремя догадался. Данный отдельный чувачок (Орест, положим) подсознательно зовет к себе бесов. И они являются из-под земли, в смешных черных шинелях, перепачканных белой масляной краской. С чего бы? Белое давно поравнялось с черным, напитало черное. Третья часть в постановке Штайна белым-бела. Вот только пифию Аполлонова капища (Людмила Чурсина) от этой осаждающей белизны почему-то рвет горечью. Вот только тяжело заставить себя лишний раз спуститься в метро. Душно, страшно, страдно жить на улице в январе 1994-го, куда страшней, чем в декабре предыдущего. С чего это, а?

Возникли фарсовые негроидные Эринии. Но проклюнулись наконец и боги: Аполлон (Игорь Костолевский), Афина Паллада (Елена Майорова). Боги, смоделированные равнодушием толпы, манекены масс. Убежденно бессовестный хлюст с сладкогласной арфой и суперсовестливая светская дама в динозаврьей чешуе. Аполлон мигом разделался с существующим правом: заткнулись бы вы, мой папа Зевес. Афина – с существующей нравственностью: я обожаю мужчин и потому отдаю свою милость Оресту. Спасибо, леди. У меня всегда недоставало карманных денег. Я ж-жутко доволен что вы присудили мне каролевствывать новая нрвствнсть мне павкусу.

Хор снял макинтоши; там, внизу, оголились нисколько не щегольские, куцые пиджаки от кутюр, галстуки и сорочки. Спешно демократизированный Хор проголосовал за/против Ореста, убийцы мамочки, 6:6. Черный камень на белый. Ничьи руки не замараны кровью. Опять не замараны. Ладони народа... молчи!

Любая гибель теперь узаконена заранее. Богинь предвечной справедливости смирили багряными рубашками, чуть ли не теми же, какими Клитемнестра придушила муженька. Все дозволено. Убей свою мать. Скорее. Убей ее, чтобы не мешала дальше тебе процветать. Не запутывала благосостоянье родины. Уйййй, пишите новый государственный гимн, как слышите, так и пишите. Слизень назрел.