Тихое продолжение самого масштабного театрального проекта десятилетия

"Штайн" по-немецки значит "камень", "Петр" – тот же камень по-гречески. В подготовительных материалах к книге "Имена" священник Павел Флоренский пишет: "Петры относятся к Петровым, как молодая редиска к старой и одеревеневшей (...) Не потому ли происходит это, что Петры в семени своем очень СИЛЬНЫ и, следовательно, дают сильный оттиск на своем потомстве...

В середине января после почти трехлетнего перерыва московским театралам еще раз была показана "Орестея" Эсхила в постановке Петера Штайна – самый масштабный театральный проект десятилетия. Можно поднять старые журналы и газеты, сравнить тогдашние и нынешние впечатления и убедиться: в чем-то трудноуловимом, но существенном они расходятся.

Дело не только в том, что спектакль изменился, хотя за долгую гастрольную жизнь он, конечно, изменился. После ухода Екатерины Васильевой в первых частях эсхиловской трилогии несколько спало трагическое напряжение. Татьяна Васильева играет Клитемнестру ярко и чувственно, но в мощи уступает своей предшественнице. Окреп Орест – Евгений Миронов, прежде несколько пошатывающийся под тяжестью роли. Точнее и понятнее стала ироническая окраска финала, но больше всего изменились зрители. На премьерных представлениях размах постановки, неверно принятый за грандиозность замысла, оглушал и перевозбуждал публику. Сегодня чувствуется: отношение к великому режиссеру стало более рассудительным и учтивым. Эпитет "великий" при жизни идет к лицу немногим. Кто из театральных режиссеров сегодняшней Европы может быть назван великим взвешенно и спокойно? В Англии – только Питер Брук; в Италии – Джордже Стрелер; в Польше – с оговоркой насчет прошедшего времени – Ежи Гротовский; в России – скорее всего, никто или, может быть, Анатолий Васильев (несколько великих спектаклей он, безусловно, поставил); в Германии – разумеется, Петер Штайн.

Человек, выдвинувший единственную реальную альтернативу постбрехтовскому театру 60-х годов, изменивший векторы и приоритеты в германской театральной жизни. Воспитавший в своем "Шаубюне" лучший театральный ансамбль Германии, поставивший "Дачников" Горького, "Пер Гюнта" Ибсена, "Принца Гомбургского" Клейста, "Трех сестер" Чехова: эти спектакли – сценическая классика второй половины XX века. ...

Русская "Орестея" задумывалась как спектакль о новой жизненной гармонии, об очищении и прозрении. Миф об Оресте, которого преследуют мстительные фурии и оправдывают олимпийские боги, становился поучительной историей о смене правил бытия. Мир кровной мести, героического страдания и насильственного равенства превращался по воле богов в мир всеобщего процветания и юридического права. Место в нем находилось всем, включая перевоспитанных фурий. Древняя правда крови и повиновения отменялась, на ее место заступала новая, нарочито сближенная с идеалами демократии. В переводе Бориса Шекасюка Афина возглавляла "суд присяжных", а Зевс именовался "покровителем рынков". Если это и анахронизмы, то намеренные: перевод сделан с филологически точного немецкого подстрочника. На немецкий язык "Орестею" переводил Петер Штайн, филолог по образованию.

Ожидали, что "Орестея" станет спектаклем-благословением, а отчасти и даже спектаклем-заклинанием. Конечно, никто не думал, что отечественные демоны прошлого сразу превратятся в доброжелательных Эвменид, но все-таки в самой глубине души...

Заклинание не сработало, и на режиссера обрушился шквал неблагодарности. Хулить стали уже не подробности – заговорили о кризисе, о зря истраченных деньгах, чуть ли не о провале. Было довольно трудно объяснить, что девятичасовой спектакль, который, действительно, назвать великим никак нельзя, значителен, серьезен и благороден.

Рассчитывать на Великое зрелище было попросту неразумно. Во-первых, потому что московская "Орестея" на девять десятых – римейк старой берлинской постановки, что бы ни говорил по этому поводу режиссер. Великих возобновлений в истории искусства мало, в театре их, пожалуй, вовсе не было. Во-вторых, превратно были поняты цели Штайна. Зритель шел смотреть величавую трагедию, содрогаться от восхищения и сострадания ("через страдание – к знанию", как пел мрачный хор старцев Аргоса). Режиссер же ставил спектакль, дезавуирующий идею трагического величия как таковую. Он показывал, как трагедию сменяет нормальная, обыденная, по возможности счастливая жизнь. Понять, почему в хэппи-энде (для греческой трагедии совершенно обязательном) Аполлон похож на провинциального плейбоя, а Афина – на певичку из варьете, три года назад сумели далеко не все. Но 13 января 1996 года наконец удалось. Раньше зал недоуменно морщился, теперь, оценив точность шаржа, смеется.

А Петер Штайн тем временем будет ставить в России "Дядю Ваню" – самую нервную и жестокую, самую безжалостную к персонажам пьесу Чехова.