НЕСЛЫХАННАЯ ПРОСТОТА

Газета "Известия"
10.1998
Марина Давыдова

Петер Штайн показал московской публике своего "Гамлета"

На пресс-конференции накануне премьеры, 10 октября, Петер Штайн несколько раз повторил, что ставил перед собой и актерами очень несложную задачу – ясно и понятно рассказать "эту запутанную историю". Вообще-то словам режиссеров (особенно речистых) лучше не верить, но Штайну поверить захотелось. И не зря. Он с немецкой честностью что сказал – то и сделал: поставил спектакль ясный, как небо в погожий день, и незамысловатый, как школьное сочинение.

Сказанное не исключает наличия в "Гамлете" занятных моментов. Чудесно, например, решен образ Полония (Михаил Филиппов). О том, что он коварный царедворец, как-то не вспоминаешь. Просто недалекий отец-хлопотун. Даже знаменитое напутствие отправляющемуся во Францию Лаэрту – квинтэссенцию придворного политеса – он произносит с такой неподдельной искренностью, что слышится лишь забота о своем чаде.

Остроумно придумана сцена прибытия бродячей труппы, в которой Первого актера играет Владимир Этуш. "Ты ведь любимый артист с детства", – произносит Гамлет, и огромная часть зала в этот момент невольно отождествляет себя с принцем.

Есть, наконец, и просто эффектные сцены. Например, сцена встречи Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном, в которой принц играет на саксофоне, а его однокашники – на электрогитарах. По замыслу небогато, но по воплощению – здорово.

В другой ситуации эта добросовестная режиссура могла бы вызвать если не восторг, то хотя бы уважение. Но когда мэтр европейской сцены ставит величайшую пьесу мирового репертуара и приглашает на главную роль самого интересного молодого артиста России Евгения Миронова, зритель вправе ждать События. К тому же, надо отдать должное Конфедерации театральных союзов, основному организатору и вдохновителю проекта: все, что, касается менеджмента, было сделано блестяще.

События, как уже было сказано, не случилось. Но не случилось даже провала, на который большой художник право имеет. За исключением нескольких удачно придуманных сцен, спектакль Штайна оказался антологией сценических банальностей. Призрак (Олег Вавилов), как и положено выходцу из потустороннего мира, носит наряд, напоминающий саван, говорит замогильным голосом и имеет бледный вид. Клавдий (Александр Феклистов), как и положено кровавому узурпатору, мучается своей виной и страшится возмездия. Офелия (Елена Захарова), напротив, безмятежна, наивна и чиста.

Отсутствие в спектакле внутреннего сюжета Штайн объясняет просто: шекспировскую трагедию интерпретировали уже столько раз, что сказать "новое слово" может только тот, кто считает себя "гением оригинальности".

"Нашими телами, голосами, сердцами мы только пытаемся понять и показать зрителю, что хотел сказать Шекспир..." Намерение это при кажущейся скромности куда более самонадеянное, чем желание соригинальничать. Ведь о том, что именно хотел сказать своей трагедией Шекспир, написаны тома. По этой же причине оно совершенно невыполнимо. Вне интерпретаций "Гамлет" уже не существует, они сами по себе стали частью произведения. Вопрос "о чем этот спектакль?" возникает независимо от намерений режиссера. Сколь бы простодушно ни произносился текст, зритель (особенно русский, привыкший к концептуальному театру и твердо помнящий, что именно в эту трагедию, как в зеркало, смотрится каждая эпоха) неизменно будет думать, что постановщик что-то имел в виду, и раздражаться, если он доносит этот смысл недостаточно внятно. Кого играет Миронов – непутевого рубаху-парня? Обычного человека, попавшего в необычные обстоятельства? Представителя контр культуры, неуютно чувствующего себя в респектабельном обществе Эльсинора? Нет ответа.

В конце спектакля, когда Призрак вновь выходит на сцену, чтобы заключить мертвого принца в объятья, вспоминается сходный финал гениального "Гамлета" Эймунтаса Някрошюса. Но там ненаписанная драматургом финальная встреча Призрака и принца была встроена в поражающий своим размахом замысел. Это была встреча Отца и Сына, посланного в мир искупить его грехи. За распятием Христа следует его воскресение и торжество. Гамлет мертв, и воскресения не будет. А потому на том свете в строгом, наглухо застегнутом сюртуке Отец, закрыв голову руками, безутешно рыдал над его телом. У Штайна финальное объятье Галета-отца и Гамлета-сына – это всего лишь еще одна сентиментальная банальность. За ней последует иная – Фортинбрас в военной распятнашке с автоматом в руках.

Незамысловатость этого спектакля – вовсе не та простота, в которую впадают, как в ересь. Скорее, простота прописных истин. Если школьное сочинение написано без ошибок, за него надо, не задумываясь, ставить "отлично". Вопрос лишь в том, может ли эта высокая оценка обрадовать большого художника.