"Борис Годунов" в английской режиссуре и русском исполнении

Перед премьерой известный английский режиссер Деклан Доннеллан заверил журналистов: поставив пушкинскую пьесу в России двухтысячного года, он не имел в виду никаких прямых аналогий. Но аналогии в спектакле почти прямые. Доннеллан думал об этой пьесе почти 15 лет. Он убежденно ставит Пушкина-драматурга вровень с Шекспиром. На предложение Международной конфедерации театральных союзов поставить "Годунова" со сборной командой московских артистов ответил с радостью. Два месяца репетиций – и вот Доннеллан сполна выяснил на сцене свои отношения с властью как таковой. Эта сфера жизни, похоже, вызывает у него отчетливую неприязнь.

Знаменитый руководитель лондонского театра "Cheek by Jowl", славный своим легким театральным дыханием, ставит Пушкина, как ставил бы и Шекспира, – без лишнего пиетета. Одев персонажей в современные пиджаки и камуфляжные формы, он, разумеется, не этим добивается современных аналогий. Никто не пародирует в спектакле голоса российских политических деятелей. Доннеллан ценит себя дороже. Подозреваю, поставь он родную шекспировскую хронику, также облачил бы героев в современные костюмы. А тему власти разрабатывал бы с той же нескрываемой антипатией. Сама "территория", центр которой – трон, и весь поминутно меняющийся "ландшафт", что организуется вокруг этого центра, воспринимаются им как зона экологической нечистоты. А. Феклистов играет у него царя Бориса так, что ни капли уважения или сострадания этот исторический персонаж не вызывает. Опять же подозреваю, что английский актер в роли какого-нибудь Ричарда или Генриха вызвал бы на спектакле Доннеллана такие же зрительские эмоции. Вопрос – в изначальной нравственной позиции, а не в национальной принадлежности художника.

Но вернемся к прямым аналогиям. Сцена у поляков, в которой Самозванец – Е. Миронов – принимает у шляхтичей заверения в признании и поддержке, поставлена как бодрое телешоу. Смокинги, микрофоны, проникновенно-фальшивые интонации, залихватская музыкальная "фанера" – нет сомнений, идет до тошноты знакомая азартная игра. То обстоятельство, что ставки слишком крупные – Родина и престол, – только добавляет куража. Предельная степень пошлости помножена на предельную степень цинизма. Внезапно приходит на ум забавное сравнение с отечественным образцом от режиссера А. Житинкина, у которого в родном Доннеллану шекспировском "Венецианском купце" Порция в стиле развесистого шоу выбирает себе жениха. Но чем ближе сравнение, тем ощутимее разница. В шоу Доннеллана нет ни попугайного окраса, ни самодовольного упоения приемом, короче – всего того, что превращает стремление уязвить пошлость в нее самое. То, как проплясывается и пропивается здесь будущая страшная смута, – горько, отвратительно и, к несчастью, правдоподобно. Даже эпизод на грани фола, где слова "...да будут наши трупы на царский трон ступенями тебе" вложены в уста ребенку, обряженному в праздничную атласную рубаху. К ребенку и его роли в спектакле Доннеллана мы еще вернемся.

Имея в виду один из подзаголовков пьесы "Комедия о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве", режиссер едва не поставил комедию. Едва – потому что, развивая действие с комедийной легкостью и быстротой, не смог скрыть за ними жесткости взгляда. Пимен – И. Ясулович отстукивает на пишущей машинке свое "еще одно последнее сказанье". В нем нет величия старости, скорее, немощная растерянность перед фактами, которые приходится заносить в летопись. Отец Мисаил – А. Леньков, забредший в корчму одновременно с беглым Отрепьевым, похож, скорее, на бомжующего прощелыгу, нежели на инока божьего. Но каков Патриарх! Стать, осанка и голос (его играет О. Вавилов) не мешают вполне светским привычкам. Надо видеть, как, деловито прошагав к трону, он усаживается, уверенно наливает себе чай, размешивает сахар, выпивает с удовольствием, а между делом сообщает, что надо бы перенести в Москву мощи убиенного царевича и тем покончить с Самозванцем.

Цинизм и неверие пронизывают в этом спектакле все слои общества, уравнивают всех в каком-то "перпетуум мобиле", победа одних над другими – лишь миг, и ничьи движения и предприятия не могут принципиально изменить ход заведенной, нечистой игры. Пространство коридора, с двух сторон замкнутого зрительскими рядами, хорошо пригодно для пробегов (художник Ник Ормерод, постоянный соавтор Доннеллана). Уйдут одни – придут другие. При этом все как-то загадочно оптически малы. Мечущаяся взад-вперед кучка "пиджаков", все эти Шуйские, Басмановы, Воротынские – знакомая компания клерков. Главный клерк – Борис, который то и дело сливается с придворной "массой". Идущие встык, почти как в клиповом монтаже, сцены, когда один персонаж еще договаривает свой монолог, а другой уже тут как тут и начинает свой, неожиданно жестко и прагматично обнажают смыслы. Самозванец, которого Е. Миронов блистательно играет человечком, вполне соответствующим фамилии Отрепьев, ничуть не хуже Годунова. Царь у А. Феклистова озабочен только шатанием трона. Лжедмитрий убегает со сцены с намерением на престол воссесть, а в это время идущий ему навстречу Годунов уже рассуждает о том, как этого не допустить.

Борис, лишенный рефлексий и страданий, а лишь обремененный бесконечными хлопотами, – такого мы еще не видели. Такое, как бы ни "заземлялись" вложенные ему в уста речи, трудно принять. Сколько ни крути, но слова "...жалок тот, в ком совесть нечиста", Годунов говорит о себе сам. Главный же клерк в спектакле Доннеллана слишком жалок, чтобы самому себе в этом признаться.

Решительно спихивая пушкинских героев с привычных эпических возвышенностей, "народ" режиссер и вовсе сталкивает с подмостков. Четыре женщины по углам помоста тем активнее обсуждают события, чем гарантированнее со всем смирятся и согласятся. Женского пола плебс если и не безмолвствует, то легко убеждается и поддается. Но вот ребенок... Слишком часто появляется он на сцене в обличье маленького Саши Костричкина. Он – и царевич Федор, и убиенный Дмитрий, и дитя народа, отбирающее у Юродивого копеечку, и упомянутый уже патриот в доме Мнишека. Это непременное детское присутствие, кажется, и есть контрапункт всего действия. Вычитав у Пушкина то, что скажет спустя годы Достоевский устами Ивана Карамазова, режиссер словно подводит под историей царя Бориса жирную черту. Предсказуемая, не вызывающая особых переживаний и даже глубоких размышлений страница (прошлого? настоящего? будущего?) испытывается на "слезинку ребенка". Последняя – единственный в спектакле аргумент, достойный внимания, тревоги и надежды.

А прямые аналогии? Они, повторяю, не в аляповатых клеенках, которыми накрыты столы в корчме, так смахивающей на наши столовки. Они в горьких усмешках. В откровенном неромантизме взгляда. В непочтительных пробегах по коридорам власти. В том, как нефальшивы и точны у англичанина русские интонации.