"Борис Годунов" Пушкина, реж. Деклан Доннеллан. Сцена МХАТа им. Горького

Зрители только пробираются к местам по обе стороны подиума, пересекающего огромную сцену доронинского МХАТа, а там в это время подходит к концу литургия. Облаченные в черные одежды дьяконы и иереи еще будут длить свою молитву, когда на сцене появятся бояре в галстуках и ловко скроенных костюмах и заведут суетный разговор, ловко, будто между колоннами, шныряя вокруг степенных служителей культа. Тут же на помосте застучит пишущая машинка: это летописец Пимен ловит ускользающую меж пальцев историю, стремясь не упустить ни слова.

Первая мизансцена, в сущности, задаст тон всему четкому и прозрачному, как воздух, спектаклю Деклана Доннеллана. Движение и неподвижность, постоянство России и ее вечная изменчивость – вот ключ, вкладываемый прославленным англичанином в замочную скважину пушкинской пьесы. Православные священники словно застыли перед нами, не изменив со смутных времен ни слов молитвы, ни своих одежд, но стоят они на подиуме, предназначенном для демонстрации самой непостоянной штуки в мире – моды. Мода – не для лиц духовного звания, но зато ей с удовольствием следуют лукавые бояре, в остальном мало изменившиеся за последние четыре века. И ритуал, и модное дефиле – самые ближайшие родственники театра, и Доннеллан пытается столкнуть их в своей постановке.

Вообще, в этом "Борисе Годунове" все время кто-то с кем-то сталкивается. Монтаж пушкинских сцен построен таким образом, что персонаж, произнеся последнюю реплику, натыкается в этом коридорчике на актера, начинающего следующий отрывок. И так выходит, что чаще всего сталкиваются двое: царь Борис и Гришка Отрепьев. У Пушкина законно избранный царь и самозванец не встречаются ни разу, а здесь – смотрятся друг в друга, как в зеркало. Свою первую реплику очнувшийся от сна Гришка Отрепьев (Евгений Миронов) прокричит Пимену (Игорь Ясулович), глядя прямо сквозь застывшего посреди помоста Бориса (Александр Феклистов), а ближе к финалу царь всея Руси ляжет умирать рядом с заснувшим среди чистого поля Лжедимитрием.

Вообще "Борис Годунов" – удивительно симметричная пьеса и построена так, что отдельные, казалось бы, разрозненные сцены цепляются одна за другую, как зубчики в часовом механизме. Зацепишь зубчики – запустишь пушкинские часы. Но бравшиеся за постановку "Годунова" почти никогда не обращали внимания на внутреннюю стройность пушкинской пьесы и в основном упирали на психологию. У Доннеллана же нюх как раз на форму; красота и точность мизансцен – его самое сильное место, и симметричность "Бориса Годунова" он просто не мог не обыграть.

Доннеллан не питает симпатии ни к настоящему царю, ни к самозванному. Александр Феклистов показывает Бориса циничным "человеком в галстуке" – не помазанником Божиим, а ловким карьеристом, выбившимся из бояр в цари. Равнодушно глядит он на зарезанного царевича в длинной белой рубахе и констатирует рассеянно: "И мальчики кровавые в глазах...". Трупы не станут преградой на пути к власти и для Гришки. Здесь он не просто удирает от приставов, как это написано у Пушкина, а, ни секунды не колеблясь, взрезает одному из них горло.

Одна из лучших сцен в этом "Борисе" – "У фонтана". Ирина Гринева хоть и уступает Миронову в "звездности", но играет Марину Мнишек по-настоящему здорово: приходит на свидание к Самозванцу в белом пышном платье и всего за несколько минут ухитряется продемонстрировать трансформацию из воздушного пирожного в мокрую злую кошку.

Хорош и Евгений Миронов. Самозванец у него выходит главным героем спектакля. И Годунов, и Отрепьев – оба, конечно, мерзавцы, но на стороне последнего Телевизор ("телевизор" – это то, что у Пушкина называлось "мнением народным"). Гришка, добравшись до Польши, устроит там настоящее телешоу, изображая из себя этакого Якубовича на "Поле чудес", а в финале о захвате власти в Москве Димитрием его "пресс-секретарь" объявит, глядя на нас прямо из "ящика".

В России постановки "Бориса Годунова" всегда отличались, как правило, глубокомыслием и тяжеловесностью, и блестящим исключением была только постановка Юрия Любимова двадцатилетней давности. Деклан Доннеллан, ничего не зная о давящем на нас грузе реалистической традиции, поставил спектакль удивительно легкий, стройный и при этом дающий повод обвинить его в поверхностности. Обвинители будут, конечно, правы: Доннеллан – не живописец, а прекрасный рисовальщик. Но, может быть, именно это свойство и сослужило ему хорошую службу. Добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева, он остро заточенным карандашом просто зарисовал Россию в ее постоянстве и в ее изменчивости: недвижное православие, суетящееся самодержавие и спокойно безмолвствующий народ.