... Новое предложение Фокина – обработать еще и "Карамазовых" – не застало меня врасплох. Здесь же, в фокинском кабинете, я сымпровизировал сам образ будущей пьесы и даже название "Братья и ад".

Первое, что пришло в голову, что мир "Карамазовых" – сугубо мужской мир: мир монастыря, мир тюрьмы, мир интеллектуального кошмара и одинокого мужского вожделения. Здесь нет места женщинам, особенно "достоевским" женщинам, всегда – тут японцы правы – сугубо придуманным (быть может, за исключением "характерных" и по возрасту выпавших из пола, скажем, живописнейшей генеральши Епанчиной). Характерно, что такое решение – написать пьесу по "Карамазовым", где действовали бы девять мужских персон,— довольно отчаянное с точки зрения театральной рутины. Ибо когда текст попадает в театр, то премьерша и фаворитка тут же кокетливо интересуются у патрона: а кто же будет играть Грушеньку? (Здесь хорош пример Мэрилин Монро, мечтавшей об этой роли, далась им всем эта Грушенька.) Уже хотя бы только поэтому, думаю, не найдется смельчаков, кроме Фокина , вешать себе на шею подобное предприятие...

Так вот, образ будущего спектакля. Действие должно разворачиваться как бы вне "мира". Ибо все, что происходит в романе, явно "не от мира сего", кроме "Мальчиков", от которых я сразу же с легким сердцем отказался, как прежде от Ипполита. В каком-то смысле эта линия – тоже "вставной номер" с точки зрения развития сюжета, как и "Инквизитор": такие вставки могут быть сколь угодно гениальны, но они допустимы лишь в прозе, а театральное пространство-время они разрушают.

В мужском мире – архаичном мире тайных союзов, древних табу и смертного наказания за их нарушения – действует иная, нежели в светской прозе нового времени, логика, и она лежит в основе "Карамазовых". Ведь речь идет о роде и родовом проклятии. О всегда насильственной смене поколений. О невозможности возложить ни на одного из сыновей общую для всех троих (троичность – тоже признак архаичности сюжета, вплоть до того, что из трех сыновей младший – дурак и единственный заступник) вину отцеубийства. О "карамазовщине", когда непосредственный грех преступления возлагается на стороннего, четвертого, самого слабого ("Не соблазняй малых сих" – эту заповедь, одну из многих, нарушают и Иван, и Митя, и невольно Алеша), незаконнорожденного, которому в руку они невольно и вкладывают чугунное пресс-папье...

Почему девять? Отец Зосима, папаша Карамазов, три брата, Смердяков – шесть. Но у каждого брата – по своему Черту, в итоге девять. Банальная тяга к простой симметрии? Но вспомните роман: ведь не только Ивану является его Черт. И Митя много раз проговаривается, что его "черт попутал" и что это "черт убил" – в конце-концов в лице следователя этот черт и возникает перед ним в Мокром, соблазнитель, растлитель, неумолимый погубитель – помельче, но не менее опасный, чем Иванов Черт. И у Алеши свой Бесенок (недаром одна глава у автора так и названа). Напрашивается решить спектакль "мистериально", в трех ярусах народного славянского вертепа, где традиционно показывалось, как из среднего яруса кто-то поднимается наверх, в Рай, грешников же волокут вниз, в ад (так и хочется сказать словами Папаши – "крючьями: а есть ли у них там в аду кузня крючья ковать?"). Однако у Достоевского никто никого никуда не волочет: Папаша в ад стучится, думая, что всего лишь ерничает, Иван и без того со своим "адом в груди", как говорит Алеша, Митя в финале тоже алчет "пропастей земли", но в том-то и дело, что и алкать, и проситься не надо – все они уже в аду, в родовом аду "карамазовщины".

Образ ада Достоевский подсказал будущим театральным интерпретаторам в "Преступлении", в сне Свидригайлова,— деревенская баня с тараканами. И было бы пустым расточительством этой подсказкой не воспользоваться. Любопытно, что репетиции в "Современнике" еще не начинались, но сценограф Фокина, с которым они в Кракове сделали " Бобок ", уже набросал эскизы. Что он изобразил – пан не мог объяснить, равно как и сам Фокин не понимал. Ясно было, что это – то, но что именно – никто не знал. Тут-то мне и припомнился Свидригайлов, деревенская баня из его сна, место традиционно проклятое и мистическое, где нельзя было держать образов, даже молиться, а крест следовало снимать с себя при входе. Гиблое место, поганое, и коли баня сгорала, то на баннище уже никогда ничего не строили. С другой, бытовой стороны, именно в бане люди обнажаются ("заголяются", как говаривал персонаж Достоевского), самоистязаются, хлеща себя почем зря, в попытке смыть с себя грязь и очиститься. Собственно, этим персонажи "Карамазовых" исключительно и занимаются...

Замечательное распределение ролей сделал Фокин. Игорь Кваша картинно играл Папашу, причем мне уже в процессе репетиций пришлось написать для него специальный монолог, который он блистательно произносил, проходя в зал по "языку" – эдакий бенефисный номер. Митю сыграл Сергей Гармаш, отца Зосиму – покойный Михаил Глузский, Черта Ивана – Гарик Леонтьев, и – изюминка спектакля – Женя Миронов был замечателен в роли брата Ивана. Валера Фокин сделал из моей версии свою, более легкую, менее многословную, собственно, в афише так и значилось – пьеса моя, либретто режиссера. Валера очень верно выбрал и ось спектакля – все стало вращаться вокруг Ивана, в чем есть, безусловно, веский смысл: в этой интеллектуальной театральной мистерии Ивану, конечно, принадлежит главная и роковая роль. Нельзя не упомянуть превосходного композитора Сашу Бакши, музыка которого во многом определяла ритм и ход постановки... Впрочем, почему я пишу этот абзац в прошедшем времени? – сейчас спектакль еще на афише театра, шестой, если не ошибаюсь, сезон. И даже на меня, автора, когда недавно я водил на спектакль одного критика, постановка опять произвела какое-то гипнотическое, завораживающее впечатление. И лишний раз я подивился театральному чутью, размаху и мастерству Фокина. И работа над этой пьесой осталась для меня самым дорогим воспоминанием, вынесенным от существования в театре, работа очень непростая и счастливая. ...