Они друзья, коллеги, соратники, единомышленники. Но как партнеры на сцене встретились впервые. О работе над спектаклем "Калигула", о дружбе, совместном деле и главных ценностях жизни актеры рассказали в эксклюзивном интервью "Hello!".

"Мне очень комфортно с Машей на сцене. При такой красоте, она настоящая трагическая актриса"

Однажды он пришел к ней в гримерку – поздравить после премьеры спектакля "Федра" Театра Наций, где она играла главную роль. Снова встретились только спустя год – на вручении театральной премии "Золотая маска", которую Мария получала за роль Федры, а Евгений Миронов – за роль Иудушки Головлева в спектакле МХТ им. А.П. Чехова "Господа Головлевы". Два года назад совместными усилиями двух Мироновых был организован Благотворительный фонд поддержки деятелей искусства "Артист".

Именно с этого момента и началась их дружба: творческая и человеческая. Но как партнеры на сцене они встретились только в сентябре прошлого года на репетициях спектакля "Калигула" режиссера Эймунтаса Някрошюса, поработать с которым для любого актера и большая честь, и огромная удача. Для Миронова это была уже вторая встреча с мастером (в его спектакле "Вишневый сад" он сыграл Лопахина – Ред.). Для Маши – первая работа с режиссером, о чем, по ее признанию, она давно мечтала. Премьеру ждали, как все, что делает Някрошюс. И даже больше – интерес был сильно разогрет и культовой пьесой, и именами исполнителей главных ролей. ...

Спектакль Някрошюса называют самым психологическим из всех его постановок. Режиссеру захотелось сконцентрироваться на человеке и мельчайших движениях его души – и это стало возможно благодаря таким артистам, как Евгений Миронов и Мария Миронова. Премьера стала хорошим поводом для того, чтобы встретиться с ними и поговорить о профессии и вечных ценностях: любви, дружбе, жертвенности, умении не изменять самому себе, победах и преодолениях. Обо всем том, что составляет саму жизнь.

ЕВГЕНИЙ МИРОНОВ

— Ты второй раз встретился в работе с Эймунтасом Някрошюсом. Как это было?

— Это незабываемый опыт. Мы начали репетировать у него в Вильнюсе. Поехали туда в сентябре и неделю были свидетелями того, как... думает Някрошюс. Стали пластилином в его руках, и я, честно говоря, с удовольствием отдался в эти руки. И он очень осторожно с помощью нас проверял свои ходы и мысли по поводу "Калигулы". В декабре мы снова встретились и в течение сорока дней, с единственным выходным, шпарили. После шести часов репетиций мы были неспособны ни к какой жизни. В общем, это был эксперимент на выживание.

— Вы с Някрошюсом друзья?

— Да. Я люблю его не только как режиссера. Он мне очень нравится как личность. Ему, кстати, в работе с актером тоже прежде всего важны человеческие качества. Это такая редкость, потому что многие режиссеры могут работать с любым человеком, лишь бы артист был хороший. Вообще Эймунтас непредсказуемый. Он был на нашей премьере "Рассказов Шукшина" в Вильнюсе. После спектакля посадил меня в свою машину, и я впервые увидел, как он водит. Как я не поседел после этой поездки, не знаю! (Смеется.) Делясь со мной своими впечатлениями от спектакля, он постоянно отвлекался от дороги, а слева, буквально в метре от нас, была река. Я уже представлял, как нас будут оттуда вылавливать, и пытался возвращать Эймунтаса к реальности. Мы приехали к нему домой. Я был у него неоднократно, его жена Надя очень хорошо готовит. Но в тот момент ее не было, и тогда Эймунтас сам настрогал мне потрясающе вкусный хамон и достал абсолютно засахаренное варенье из клюквы. Сочетание несочетаемого. Но я ел хамон и закусывал вареньем. (Смеется.) И, честно говоря, было очень вкусно.

— Что больше всего волновало режиссера и тебя самого в образе Калигулы?

— Нас интересовал человек, обладающий властью, но ставший заложником рока, от которого не убежать. Нам было важно, что Калигула в первую очередь поэт и максималист. Мне порой вообще кажется, что все, что происходит на сцене, происходит в его воспаленном мозгу, а не в реальности. В спектакле нет сцен жестокости, нам был важен ход мыслей Калигулы. И я, честно говоря, сам никак не мог понять, почему он не остановится в какой-то момент в своих чудовищных деяниях. Ведь Калигула понимает, что все, к чему он пришел, совсем не то, чего он хотел, а хотел он – для всех! – свободы и бессмертия, которые наступят, когда минуют эти ужасы. Но прежде всего он ставит эксперимент над собой. Он сам говорит, что не тиран, потому что у него не получается вытравить все человеческое в себе. И еще... он очень упертый. И идет до конца, фактически сам ищет смерть. Именно это его достоинство, с которым он приходит к финалу, вызывает у меня уважение. Някрошюс в самом начале подтвердил мои соображения.

— У тебя много ролей таких негармоничных, раздираемых противоречиями личностей. Как актер, ты всех их должен оправдывать?

— Должен. И тем интереснее играть такие роли. Например, Иудушка Головлев на протяжении всего спектакля говорит словами из Писания, но при этом идет практически по трупам своих родных. У меня долго не получался финал, я не видел, к чему иду. Пока не понял, что мой герой все это делает искренне, он не Тартюф, он фанатичный, верит в своего бога. Я представлял себе ветерана, который верил в коммунизм до последнего, который умрет со Сталиным на устах. И он несчастный человек, потому что в итоге пришел к пустоте и одиночеству. Его и жалко, и страшно.

— Говорят, актер все достает из себя, из глубины души. Как ты искал в себе Иудушку, Гамлета, Мышкина, Калигулу?

— Найти иногда очень трудно. Но ты все равно должен каким-то образом сделать переливание своей крови персонажу. Помогает какая-то информация или литература, или деталь в образе, от нее отталкиваешься. Например, у Ивана Карамазова (спектакль "Карамазовы И АД", Театр "Современник" – Ред.) одно плечо было ниже другого. Вот эта диспропорция мне помогла. Я представил себе изломанный крест. Но иногда ничего не помогает. Ни-че-го! И тогда, как было с Мышкиным, спасение только в одном – ты должен уловить суть этого человека и потом, как кальку, пытаться перенести на себя. Вот эту искренность "без оболочки" было очень трудно ощутить, потому что люди так себя не ведут. Но именно отсюда вытекает, как Мышкин смотрит, говорит, ест, поступает, живет. Играя Достоевского (фильм Владимира Хотиненко "Достоевский" – Ред.), я был раздираем персонажами внутри него самого. В нем есть что-то и от Мышкина, и от Рогожина, и от Настасьи Филипповны, и от отца Карамазова, и, безусловно, от старца Зосимы. Единое целое было создать практически невозможно. Я, пожалуй, впервые играл такой противоречивый характер. Мне даже сложно понять, как из этой мозаики получится – и получится ли? – портрет. Надеюсь.

— Тебе доставляет радость признание?

— Это, конечно, приятно. Хотя необязательно всегда и всем должно нравиться то, что я делаю. Но думаю, что заслужил уважение к себе. Я давно занимаюсь своим делом. Занимаюсь серьезно, не размениваясь, честно. И тем обиднее, когда в прессе встречаюсь с циничным и неуважительным отношением к моей работе, когда ее ставят на одну плоскость с халтурой. Это, конечно, не проходит мимо. Как на стекле от чего-то острого остаются царапины, так и от этого они остаются на сердце.

— Ты согласен с тем, что актер – это диагноз, и поэтому работать ради денег скучно?

— Наверное, не скучно, когда получаешь конверт. Только это другая цель – срубить бабло. А я в этом, к сожалению, – или к счастью, – не вижу смысла. Может быть, пока у меня нет семьи, мне это неважно. Но у меня есть самоограничитель. Я понимаю, что мне не надо сейчас строить дачу с бассейном и для этого пускаться во все тяжкие. Мне хватает того, что у меня есть.

— Ты как-то говорил, что в твоей жизни были два периода, которые очень сильно тебя закалили. Первый – поступление в Школу-студию МХАТ, учеба и становление в театре, а второй – четыре года назад, когда ты возглавил Театр Наций.

— Да, и по ощущению они похожи, потому что оба раза я фактически переходил из одного мира в другой. В первом случае я оторвался от дома. И понял, что не умею жить. Не понимаю, как дышать. Как ходить. Как на что реагировать. У меня наступал ступор, как защитная реакция организма. И дальше я потихонечку учился всему. В тот момент было важно сделать первый шаг, и мне очень повезло, что я оказался рядом с Олегом Павловичем Табаковым. Достаточно было только смотреть, как он работает, как неистово репетирует после спектакля с нами в подвале (Театр-студия под руководством Олега Табакова на улице Чаплыгина – Ред.). Я вот сейчас думаю, что после "Калигулы" мне не хотелось бы ехать репетировать еще с кем-то. А он, к примеру, после тяжелейшего "Амадея" занимался со мной и с моими однокурсниками. Я думаю, что мы не ценили это в полной мере. Вот он такой человек!

— Ты идешь по стопам учителя. Тоже стал худруком театра. Ты сразу понимал, что придется заниматься и его строительством?

— Да, нет, конечно. Я думал, что если мне предлагают театр, то он стоит и ждет меня. Только зайди и начинай творить. А там... котлован внутри. И экскаватор. И денег нет. И дальше просто, как перед Калигулой, стоял выбор: либо идти до конца, либо даже не ввязываться в это дело. Но я понимал, что, если я откажусь, скажут: "А-а-а, артист... ну, понятно, что не справился". Тогда я закусил удила и пошел в бой. И до сих пор воюю – вот уже четыре года. Кстати, бывало, что и за советом к Олегу Павловичу обращался. Надеюсь (стучит по дереву), что осенью уже осуществится это долгожданное событие – открытие Театра Наций. Но мы и при таком "инвалидном" состоянии ведем очень активный образ жизни и, благодаря поддержке фондов Михаила Прохорова и Михаила Борщева, поставили десять спектаклей, посетили несколько фестивалей. Только с января этого года у нас три премьеры. После "Киллера Джо" и "Калигулы" в марте выйдет "Сиротливый запад" молодого режиссера Туфана Имамутдинова. Я хочу, чтобы Театр Наций стал центром современной культуры, где можно будет и экспериментировать, и передавать опыт мастеров мирового театра нашим молодым режиссерам.

— Ты признавался, что в процессе работы над Мышкиным тебе снилось что-то, связанное с ним, во сне возникали идеи. А сейчас снятся ремонт и плитка?

— Сны чередуются. (Смеется.) Во время репетиций "Калигулы" в самом начале снились только кошмары, самые чудовищные. Потом просто спал со снотворным, потому что нужно было любым образом прервать поток мыслей, чтобы хоть какое-то время отдохнуть. А вот сейчас мне снятся заседания. И по структуре театра, и по строительству. Причем очень нервные, конфликтные. Иногда ночью я даже просыпаюсь оттого, что повышаю голос. (Смеется.)

— Ты научился ходить по кабинетам. Хотя думаю, что это было очень нелегко даже морально.

— Да, сначала было ужасно. Я тушевался, потому что понимал, что прихожу как художественный руководитель театра, а меня так не воспринимают. Я видел в их глазах: "Ненадолго его хватит, решил позабавиться новой игрушкой". Теперь стало намного легче, потому что ко мне относятся серьезно. Я уже не делаю никаких реверансов, поклонов, и анекдоты не рассказываю. А вначале приходил и с кассетами, и с конфетами. Они были счастливы меня видеть, но, когда касалось дела, "включали" начальников и начинали меня гонять по всей бюрократической лестнице. Я быстро набрался опыта и понял, что гонять они меня по этой лестнице не будут, не на того напали. Дальше я вычислял какие-то ходы. И чиновники удивлялись, как это я вдруг с "первого этажа" поднялся на "лифте", про который они мне не рассказывали, на "десятый". А я стал получать удовольствие от того, что обнаруживал еще одну "дверь". Сейчас я смеюсь, но это совсем не смешно, потому что понял, сколько таким образом остановлено хороших идей и проектов, какая в нашей стране тяжелая, неповоротливая бюрократическая машина.

— Став руководителем, ты так и не научился не переживать. И даже не всегда можешь скрыть, что думаешь, по лицу все видно... Вот и сейчас очень эмоционально рассказываешь.

— Не переживать не могу, но все равно веду себя, как следует в предлагаемых обстоятельствах. Вот сейчас у меня было собрание с моими строителями. Там бы ты увидела совсем другое лицо (смеется), потому что они должны понимать, что я не шучу, что от меня исходит ответственность и сила. Если бы я сам себя увидел со стороны, наверное, сильно удивился бы. Но я настолько верю в эти предлагаемые обстоятельства (улыбается), что в тот момент могу руководить страной. Количество людей не меняет характера самой этой работы.

— Ты вместе с Машей Мироновой занимаешься благотворительностью. Знаю, что вы сейчас готовите ряд мероприятий вашего Фонда "Артист".

— Каждую весну мы открываем Театральный Марафон, в котором участвуют московские театры, сборы от спектаклей идут в Фонд. Но в этом году наша акция пройдет в ином формате. Открытие состоится 6 апреля в Театре эстрады благотворительным концертом "Признание в любви". Хотим сделать его в легком музыкальном жанре. И поэтому обратились к режиссеру Дмитрию Бертману. Кроме певцов "Геликон-оперы" будут участвовать много драматических актеров: Игорь Верник, Игорь Петренко, Максим Суханов, Сергей Безруков, Ингеборга Дапкунайте, я, Маша Миронова, Алена Бабенко... Пройдет еще ряд других мероприятий. Главное направление работы нашего Фонда – это ветераны-актеры, а второе – дети с врожденными физическими недостатками. У нас с Машей есть третий соучредитель, Наташа Шагинян, журналист, психолог. Она живет в Америке и договаривается с врачами о бесплатных операциях. А на все остальное – проезд, проживание и прочее – мы собираем деньги.

— При такой напряженной жизни поддержка семьи для тебя важна?

— Это даже не обсуждается. Но за последние четыре года я стал более закрытым даже для своих самых близких и любимых людей, потому что не хочу, во-первых, чтобы они видели меня в плохом состоянии, во-вторых, не хочу этот груз даже частично перекладывать на их плечи. Но когда уже невозможно скрыть и они видят, что со мной что-то происходит, тогда, конечно, рассказываю.

— Что для тебя сейчас самая большая эмоциональная отдушина?

— Сцена, конечно. Ну, вот завтра у меня "Калигула". (Смеется.)

МАРИЯ МИРОНОВА

— Маша, что для тебя было самым интересным в работе над спектаклем?

— Сложность. Это было очень непросто, с глубоким погружением в процесс. То, как мыслит Някрошюс, то необыкновенное количество творческой фантазии и энергии, которая от него исходит, поражает. А то, как репетировал Женя Миронов, надо показывать отдельно. Причем за очень большие деньги. (Смеется.) Это какая-то совершенно фантастическая школа трудолюбия. Но я Женю вообще очень нежно люблю, потому что он невероятно добрый, искренний и простой человек. Сохранить такие человеческие качества при его реализованности и известности – редкость.

— Твоя героиня Цезония, жена Калигулы, идет на полное самоотречение и даже само уничтожение ради любви. В природе русской женщины тоже есть жертвенность. Ты понимаешь такую любовь?

— Не просто понимаю, а полностью принимаю. Настоящая любовь может быть только такой, жертвенной. Ты хочешь пойти на конфликт и не идешь, смиряешь себя, нередко делаешь не то, что хочешь, а что должен. Любовь – это очень часто преодоление себя во всем. Моя героиня в "Калигуле" – это в первую очередь воплощение жертвенности, безграничной, потрясающей. И это то, что меня больше всего привлекло в Цезонии. Но она ломается, это уже не просто любовь, а зависимость.

— С возрастом твое отношение к любви изменилось?

— Конечно. Мне хочется стремиться к мудрости. Есть одна любопытная американская книга о семье. В ней говорится о том, что есть три вида любви: филио – это дружба, эрос – физическое притяжение и агапэ, – это бескорыстная, безусловная любовь, твой сознательный выбор. Если отношения строятся на том, что ты любишь человека за какие-то достоинства, внешние или внутренние, либо на основе дружеских или эротических притяжений, то эти отношения очень шаткие. Потому что сегодня – одно, а завтра ситуация изменится, а вместе с ней изменится и любимый человек. Самые сильные отношения, которые основаны на выборе, – агапэ. Вот моя Цезония как раз (что мне очень ценно в этой роли!) совершает свой выбор и идет до конца. Вопреки всему. То-есть, она любит не потому, что ее возлюбленный хороший, добрый, красивый, она любит Калигулу со всем злом, которое он творит, со всем тем, что происходит в его воспаленном уме больного, внушающего страх и ужас окружающим...

...

— Калигула, пережив горе, крушение надежд и идеалов, становится злодеем, страдая при этом. Есть ли другой выход?

— Чем сложнее душевное устройство человека, тем тяжелее могут быть последствия эмоциональных травм. Кто-то сидит в унынии с зашторенными окнами, не выходит из дома и разрушает сам себя, а кто-то – окружающих людей. Но я точно знаю, что из любой ситуации есть выход, и предпочитаю не застревать в проблеме. В такие минуты я думаю, что на свете много людей, которым гораздо хуже, чем мне, и поэтому основная задача, данная нам Богом, – это не зацикливаться на себе.

— У тебя взрослый сын. Андрей уже видел спектакль?

— Пока нет. Но он видел другие спектакли Някрошюса. Ему это интересно, что меня радует. И мне сын очень интересен как личность. ...