... Началось с того, что позвонил Эрнст (в ты пору он был для меня просто Костей, с которым мы несколько раз вели "Кинотавр"): "Я хочу снять документально-художественный фильм о [Елене] Майоровой. Но речь в нем пойдет не только о Лене, но и о всех нас. Фильм будет посвящен нашему поколению." ... Снимать фильм начала женщина-режиссер, которая хорошо знала творчество Лены, ценила ее и как блистательнуто актрису, и как удивительного человека. ... И мы с Женей Мироновым – что называется, с легким сердцем – согласились, сидя в ресторане, рассказать смешные случаи, происходившие с нами и Леной во время европейских гастролей со спектаклем "Орестея". Фильм был снят наполовину, когда режиссера сменили. По моему твердому убежднию, преемник не знал о Майоровой ничего. Картина получилась чудовищной. ... С каждым эпизодом режиссер нагнетал трагизма, закадровый голос вещал о том, как страшно Лена умирала, какие муки перенесла, а посреди всего этого – мы с Женей, как два буржуя, сидим за столом с крахмальными скатертями и хрустальными бокалами и хохочем. Как я тогда не умерла от стыда, не знаю. ...

Пишу эти строки, а перед мысленным взором встает Лена в роли Афины. Воистину богиня! С мерцающими ярко-голыбыми глазами, гордо посаженной головой, чеканным профилем. Недаром западные газеты неизменно отмечали: "Ну и, конечно, голливудская дива, великолепная Елена Майорова!" Ставивший спектакль "Орестея" великий режиссер Петер Штайн млел, когда Майорова появлялась на сцене. А немецкий продюсер Йохан Хан был в нее влюблен и пытался ухаживать. ...

Мы подружились во время репетиций "Орестеи" – я, Лена и Женя Миронов. Октябрь 1993 года. По полупустой Москве грохочут бронетранспортеры и танки, "Останкино" берут штурмом, Белый дом – в осаде. А в Театре Российской армии русские актеры под предводительством немецкого режиссера Штайна разбирают трилогию грека Эсхила, написанную в V веке до нашей эры. Вот Петер настаивает, чтобы предводитель Олимпа звался не Зевсом, а Цойсом, что ближе к европейской традиции. Лена делает страшное лицо, воздевает руки к небу: "Цо-о-ойс... Цо-о-йс... Какой-то еврейский портной". Вся труппа падает от хохота. По общей бурной реакции Штайн понимает: его предложение не прошло – и оставляет Зевса Зевсом. ...

Читка трилогии, сопровождаемая лекциями Петера о творчестве Эсхила и театре древней Греции, длилась довольно долго – и к репетициям мы приступили, когда уже выпал снег. ... Репетиции заканчивались за полночь. Веселая компания: я, Лена, Женя, Влад Сыч и время от времени присоединявшийся к нашей четверке Слава Разбегаев – расставаться не спешила. Выйдя из театра, прогулочным шагом шли по заснеженным улицам, освещенному тусклым светом фонарей Цветному бульвару. Мы чувствовали себя абсолютно счастливыми: рядом друзья, у нас общая, безумно интересная работа и так много тем для разговоров! Чтобы не замерзуть, в одном из магазинчиков покупали бутылку водки, устраивались под каким-нибудь "грибком" в ближайшем дворе, выпивали по чуть-чуть, закусывая вафлями, и говорили, говорили... О будущем спектакле, о своих ролях, о режиссерах, с которыми приходилось работать, о детстве. ...

В канун Нового года руководитель ТВ-6 Эдуард Сагалаев попросил нас с Михаилом Мишиным стать ведущими передачи. Известные люди, к которым мы заявлялись в гости, должны были рассказывать веселые истории. ... Съемочная группа отправилась к Майоровой и Шерстюку. Лена заготовила отрывок из монолога Афины – нечто очень важное, граждански звучащее, но поскольку еще только шли репетиции "Орестеи", текст знала слабовато. Начала за здравие, в середине вдруг стала путаться и закончила какой-то ахинеей – впрочем, в стиле Эсхила. В завершение выступления произнесла: "Вот та-а-ак". Посмотрела на меня – единственную, кто распознал отсебятину, – и мы вместе рухнули от хохота под стол. ...

Неприятие, непонимание и даже враждебность мы испытали еще в Москве, после первых спектаклей "Орестеи". В основном почему-то досталось Майоровой, Миронову и мне. "Зажравшиеся кинозвезды" – самый лестный из эпитетов. Ядовитые рецензии, авторы которых объявляли спектакль полным провалом, сыпались со всех сторон, зрители, хлопая стульями и в голос делясь впечатлениями, уходили с первого акта. Я рыдала. Лена и Женя – как, впрочем, и другие актеры – тоже переживали, но делали это более сдержанно. Еще и меня успокаивали. Все изменилось, когда вместо рафинированной публики на "Орестею" пошли студенты, художники, музыканты. Настоящая интеллигенция спектакль приняла. Потом "полный провал" будет приглашен на все европейские театральные фестивали, а западная пресса назовет "Орестею" "уникальным проектом", в котором соединились гений одного из величайших режиссеров современности Петера Штайна и талант актеров, прошедших русскую театральную школу. Сейчас я понимаю, что обвалившийся на нас в отечестве шквал негатива был, наверное, нужен – хотя бы для того, чтобы труппа сплотилась, стала одним целым и с достоинством выдержапа бойкот, устроенный в Германии. В Веймаре при практически пустых залах мы на высшем уровне отыграли все одиннадцать спектаклей. Штайн действительно создал спектакль-шедевр, который играть "в полноги" было бы кощунством. Да мы "в полноги" и не умели. А с пустыми залами нас примиряли гонорары, которые для многих в труппе были единственной возможностью прокормить семью. ...

Началось наше турне по Европе в Веймаре, где мы должны были дать одиннадцать спектаклей. Из города только что вывели советскую военную часть, местные жители ненавидели русских и на дух не переносили русскую речь. На первом представлении в зале было меньше народу, чем на сцене. На втором – еще меньше. По окончании восьмичасового спектакля (столько длилась штайновская "Орестея"!) Лена за кулисами объявила: "Я, пока стояла на балконе, их пересчитала. Десять человек, – залихватски махнула рукой. – Будем играть, даже если придут двое!" ...

Это случилось в Эдинбурге. Назавтра предстояло показывать шотландцам "Орестею". В подмогу русским техникам-монтажникам дали суперпрофессионала с мировым именем, который с ходу заявил: "Моя работа – делать летающих людей". Здесь следует заметить, что Афина – в соответствии с текстом Эсхила – в постановке Штайна не выходила, а прилетала. В Москве соорудили конструкцию из троса, который тянулся от балкона к сцене, и подвешенного к этому тросу шеста в виде перевернугой буквы Т. Стоя на тонкой перекладине, Лена на огромной скорости проносилась над залом и, приземлившись на сцене, начинала монолог: "Издалека услышала я крик, призыв о помощи, поэтому сюда я прилетела!" Эдинбургский специалист по летающим людям решил "сделать все по высшему разряду". Вместо ручной лебедки, которой пользовались наши монтажники, поставил двигатель и мало того что пустил шест с удвоенной скоростью, так еще и закрутил его как юлу. Когда Лена оказалась на сцене, ее трясло. Обхватив голову руками, она заплакала: "Я ничего не вижу... Совсем ничего..." Репетицию пришлось прервать, мы поехали в гостиницу, и, сходя с эскалатора, Лена, потеряв сознание, упала. Немногие, испытав подобный стресс, повторили бы трюк назавтра. Лена повторила. Я видела: если прежде она выполняла его без тени страха, то теперь боится. Боится, но все равно летает.

Едва эдинбургское происшествие начало забываться – новое ЧП. Во время представления в Париже шест, на котором стояла Майорова, застопорился на середине троса и повис над зрительным залом на большой высоте. Предваряющий появление Афины монолог, который произносят богини мести, окончен, слова "...и солнца луч не проникает" сказаны. На сцену должна, как солнца луч, ворваться Афина – а она висит. В белом роскошном платье, в шлеме. Слава Богу, хоть в истерике не бьется, а время от времени величественно поводит рукой. Мы, не выходя из образов, мечемся по сцене, спрашиваем друг у друга, что делать. В воздухе пахнет паникой. И тут Людмила Чурсина (все-таки у актеров "старой гвардии" особая выдержка и быстрота реакции!) командует: "Монолог сначала!" Богини мести выстраиваются и заново читают пятнадцатиминутный монолог. За это время техники вручную подтягивают шест с Леной обратно к балкону. "Смотрим: лицо у нее белое как мел, губы сжаты, – рассказывал потом один из монтажников. "Полетишь?" – спрашиваем. Кивает головой: "Полечу"."

Однажды, заменяя Лену в роли Афины, я сама испытала "прелести полета". Сказать, что это стресс, – ничего не сказать. О том, что случилось бы, зависни я как Лена, даже думать не хочу. А ей потребовалась всего пара минут, чтобы прийти в себя и начать монолог. Потом-то мы все, включая Майорову, эту ситуацию сто раз обхохотали, но в момент ЧП было, конечно, совсем не до смеха. ...

В середине девяностых найти что-то приличное в московских магазинах было невозможно, и от парижских, копенгагенских и амстердамских бутиков у "орестеевцев" захватывало дух. В состоянии, близком к эйфории, народ порой приобретал такое, от чего потом приходил в недоумение: "На фиг я это купил?" ... Это случилось во Франции, которая значилась одним из последних пунктов нашего гастрольного турне и куда я прибыла уже "глубоко беременной" дочкой Катюшей. То, что на свою ставшую нестандартной фигуру я ничего не могу купить в парижских бутиках, приводило меня в отчаяние. Разве это шопинг? Одно расстройство... Вдруг в очередном магазине замираю в восторге перед деревянной болванкой, на которую натянута изумительная вязаная шапочка – белоснежная, расшитая яркими цветами, с длинными ушками. "То, что мне нужно!" – с этими словами водружаю шапочку на голову. С минуту пытаюсь понять, как она завязывается-застегивается, потом зову на помощь Лену. "Это мы в два счета!" – обещает подруга и начинает прилаживать шапочку так и этак. Ничего не получается: то застежка оказывается на ухе, то – на затылке. Минут пятнадцать сотрудник магазина наблюдает за нами с непроницаемой физиономией. Наконец не выдерживает и спокойным, заученно-доброжелательным тоном произносит: "Вы, конечно, можете носить это и на голове, но вообще-то это дамская сумочка." На мгновение мы с Ленкой зависаем с открытыми ртами, а потом начинаем хохотать как сумасшедшие. От смеха сгибаемся пополам, бьем себя ладонями по коленкам. Невозмутимость на лице продавца сменяется ужасом: а вдруг я прямо сейчас, в его магазине, стану рожать?

А вот другая картинка: троица в составе Догилевой, Майоровой и Миронова трусит с огромными, набитыми продуктами пакетами по фойе роскошного "Хилтона". Есть в номерах здесь не принято, поэтому персонал смотрит на русских актеров как на неандертальцев. А что прикажете делать, если наши суточные – с гулькин нос, а гонорары мы экономим? Вот и шествуем мимо с гордо поднятыми головами, а в лифте копируем изумленные физиономии администраторов и хохочем так, что кабина начинает опасно подрагивать.

Может сложиться впечатление, что за рубежом "орестеевцев" интересовали исключительно магазины. Отнюдь. Прибыв в очередной город, мы первым делом перлись в музеи. И в конце концов "объелись" живописью и скульптурой до тошноты. Помню, выйдя из музея Родена, я, обожающая его работы, вдруг подумала: "Что-то у него скульптуры какие-то плохие..." Общее состояние озвучил Костолевский: "Все, хватит искусства! Я больше его видеть не могу". Высказанное вслух мнение было поддержано таким хохотом, что проходящие мимо французы шарахнулись в разные стороны. ...

Свою "Орестею" нам довелось показать и в знаменитом древнегреческом амфитеатре в Эпидавре. Дожидаясь начала репетиции, я и Лена сидели на его каменных ступенях-трибунах, которым двадцать пять веков. Мимо ходили наши монтировщики: все, как на подбор, высокие, стройные, красивые до невозможности. Вдруг Лена проводила одного из них плотоядным взглядом и со странным подтекстом протянула: "То-о-ля..." Прежде с таким придыханием она произносила только одно мужское имя – своего мужа. Я в изумлении воззрилась на подругу: "Лен, ты чего?" – "У меня кота Толей зовут. Ты не представляешь, как я по нему соскучилась..."

... Дочка начала выздоравливать и у меня появилась возможность спокойно поговорить по телефону. Первым делом набрала номер Лены и сразу, по голосу, поняла, в каком жутком психологическом состоянии она находится. Тут же позвонила Жене Миронову и Владу Сычу: "Ленке плохо. Давайте сходим к ней". На другой день мы отправились к Майоровой в гости, Ленуська накрыла роскошный стол. Мальчишки пили вино, мы с хозяйкой – сок. Разговаривали, смотрели кассеты, где было запечатлено наше путешествие по Европе, – и хохотали до слез. Лена была в тот вечер удивительно хороша. Глаза сверкали, с лица не сходила улыбка. Говорила о двух замечательных киносценариях, которые ей наконец прислали: "Роли – интересные, просто изумительные! И за МХАТ я еще поборюсь! В будущем юбилейном сезоне стукнет пятнадцать лет, как я на сцене Художественного. Таким старожилам положен значок "3олотая чайка" – и я его получу!" Выйдя из подъезда, мы вздохнули с облегчением: "Все отлично – она выкарабкалась!" Веселый дружеский ужин состоялся за неделю до гибели Лены. ...