"Запоминается именно последняя фраза", – сказано в "17 мгновениях весны". Пятая ""Золотая маска" в Эстонии" запомнилась всеми четырьмя своими "фразами" – четырьмя прекрасными спектаклями российских театров. Финальным аккордом стали "Рассказы Шукшина", поставленные Алвисом Херманисом в Театре Наций.

Это – очень своеобразный театр. Во-первых, потому что он проектный, без постоянной труппы. Во-вторых, потому что здание бывшего Театра Корша, краснокирпичный терем эпохи Александра Третьего (в нем позднее был филиал МХАТ), реконструируется уже много лет, и Театр Наций не имеет сейчас собственной сцены. Зато у него есть замечательный художественный руководитель Евгений Миронов. С ним и Чулпан Хаматовой автор побеседовал перед спектаклем "Рассказы Шукшина".

Артист вошел торопливой походкой, сдернул с головы черную бейсболку, улыбнулся застенчивой улыбкой князя Мышкина – и сразу же в комнате возникла атмосфера доверия и всеобщей любви.

700 ЗАБОТ РУКОВОДИТЕЛЯ

— Евгений, со времени прошлого визита в Таллинн Вы заметно похудели. Это заботы руководителя Театра Наций так отразились на Вас?

— Нет. Я худею или полнею, когда это нужно для роли. Сейчас я похудел для роли Федора Михайловича Достоевского в фильме режиссера Владимира Хотиненко. И прямо из Таллинна я отправлюсь на съемки: сначала в Баден-Баден, потом в Москву, в Петербург.

— Вступают ли во внутренний конфликт два Евгения Миронова: актер и руководитель театра?

— Конфликта нет. Но у актера к руководителю театра – огромная ревность. Когда я на сцене, это самые счастливые моменты моей нынешней жизни. Потому что в голове – не семьсот мыслей одновременно, связанные со стройкой: найти деньги, изучить новый проект, обаять спонсоров, договориться с Министерством культуры, дозвониться до министра экономики и выяснить, где зависли деньги, выделенные на строительство, и почему они уже полгода не поступают строительной организации... Весь этот ужас на время спектакля я отсекаю. После спектакля он возвращается. Когда я на сцене, я знаю правила игры. А тут... правила постоянно меняются, и я в растерянности.

Не стану говорить, что из-за этого я не сплю ночами: чего нет, того нет. Но утром, когда просыпаюсь, первая мысль: Господи, ну зачем я в это дело ввязался? Но тут же эту мысль перебивает первый телефонный звонок. Я хватаю трубку и ору в нее (изображает "крутого руководителя"): "Ка-а-ак, опять зависли деньги?" Мгновенно включаюсь, звоню, приезжаю, ору, требую... Оправдываю всю эту возню только одним: я взялся за дело – и я обязан довести его до конца.

Потому что перспективы у Театра Наций очень интересные. Это даже не новый театр, это новая структура, новое образование. Кроме самого театрального здания, которое бесконечно долго реконструируется, будет современный центр с лабораторией, школой, экспериментальным залом, который даст шанс молодым режиссерам, будут международные фестивали...

ВЫЖИВЕТ ЛИ ДЕРЕВНЯ?

— Чья была идея пригласить на постановку "Рассказов Шукшина", писателя абсолютного русского, режиссера из Латвии Алвиса Херманиса, очень талантливого, но совершенного не вписывающегося в мейнстрим российского театра?

— Идея была моя. И Алвис привлек меня тем, какая достоверная жизнь в его постановках происходит. Входишь в эту жизнь словно под каким-то гипнозом, влюбляешься в его героев... И мне очень захотелось с ним работать. А Шукшина он выбрал сам. Неожиданно для меня. Ведь мы стали Шукшина забывать: мол, был такой советский писатель. Хороший, прекрасный, "Печки-лавочки", но все осталось там. А Алвис такой урок нам преподал! Шукшин сегодня прямо в десятку попадает, потому что мы испытываем огромный дефицит добра, огромный дефицит открытости. Огромный дефицит простоты – когда нет никакого камня за пазухой. Все начистоту: если я вас не люблю, так прямо в лицо и скажу. Огромный запас душевного здоровья у него был, который ныне мы растратили. Мы – люди мегаполисные, научились сложным комбинациям и плетем их, плетем. А там нечего плести!

Мы поехали в родную деревню Шукшина Сростки, это Алтайский край, и там общались и с соседями Василия Макаровича, и с его одноклассниками, больше недели там провели. Нашли там человека, который был прототипом Глеба Капустина из рассказа "Срезал" – того деревенского умника, который любил ставить в тупик городских лекторов вопросами типа: "А как вы относитесь к проблеме шаманства в условиях крайнего Севера?". Когда рассказ напечатали, одноклассник обиделся на Василия Макаровича. А тот ласково утешал его: "Ты в историю попал, дурачок!".

В последний вечер мы устроили для всей деревни отвальную. Или, говоря по-русски, банкет. Поставили столы на берегу речки. И вот тогда я встретил этого Глеба Капустина (на самом деле его зовут иначе). Иду по улице, а навстречу мужик волочит телегу, в которую лошадь впрягают. На телеге мешки с картошкой. "Дай, – говорю, – помогу!". Тот в ответ: "Не надо!" (Басом.) "Много вас, помощников!". Я пригласил его к столу. Он сел отдельно от всех. Потом удалось с ним поговорить.

У них, знаете ли, жизнь не так чтобы изменилась. Не то что в больших городах. Они новости по телевизору смотрят и удивляются: "Вроде бы и про другую страну". И отношение их к Шукшину, слава Богу, не забронзовело, все достаточно просто и нормально. А тот Глеб Капустин, который не Глеб Капустин, на банкете постепенно расчувствовался. И я решился задать ему вопрос. Только сначала объясню вам, почему задал. У Шукшина, как вы знаете, деревня – это теплое, родное, в ней живут естественно, а город – чужой, холодный и бездушный, от него исходит обида. Особенно продавщицы Василию Макаровичу были ненавистны – вот в рассказе "Сапожки" продавщица к деревенскому мужику относиться презрительно: мол, все равно у него нет денег сапоги купить. А он размахнулся – и на всю получку купил! Деревня – это святое. Я и спросил того мужика, сохранится ли деревня. А он посмотрел на меня печально, как на несмышленыша, и ответил: "Куда там! Кончилась деревня!".

ЧТО СКАЗАЛ ЭСХИЛ?

— Шукшин – трудный для театра автор?

— Очень! Такой степени искренности, духовного самообнажения, как у него, мало где найдешь. Вот пробовал снять по его рассказам фильм Георгий Бурков, близкий друг Василия Макаровича, не получилось. Что с экрана, что со сцены – постоянное ощущение какого-то лубка, этнографии... Словом, не совсем правдиво это выглядит. Подделка. Алвис сказал нам: не пытайтесь перевоплотиться в шукшинских героев. Вы – современные люди, москвичи, такие, какие есть, играйте свои наблюдения, может быть, даже слегка отстраненно. Не надо такого проникновения, как, скажем, у Додина в "Братьях и сестрах". Не случайно, что Шукшина редко ставят. Вот после нашего спектакля начали. И меня закидали сценариями по мотивам Шукшина. Открою, прочту две страницы, и чувствую: не то!

— Шукшин работал тогда, когда власть цензуры над художником была всемогущей. Сейчас власть – у денег. Легче ли стало или тяжелее?

— Как сказать... Эфрос, Любимов, Ефремов – все они работали, когда была цензура. И Марк Захаров – его "Три девушки в голубом" столько лет не могли пробиться на сцену, а ведь это лучший его спектакль! Но – зная, что нельзя, – люди все равно делали порой замечательные спектакли, фильмы, книги... Сейчас враг другой – деньги. Но все равно есть Фоменко, есть Женовач, есть Додин. Они держатся, не опускают планку. Но, правда, в последнее время богатые люди не то чтобы стали понимать искусство, но по реакции окружающих догадываются: вот то-то и то-то надо поддержать. То ли Путин потом похвалит, то ли это на века останется, и моя фамилия войдет в историю – как у Саввы Морозова. И я говорю им: останется ваша фамилия в истории, на табличке у входа в театр, крупным шрифтом! И верю в то, что говорю. Как князь Мышкин.

Я был в Калининграде, в соборе, где похоронен Иммануил Кант, там у входа мраморные таблички с благодарностью тем, кто помогал его восстанавливать – читаю: "Гарику Сукачеву". Оказывается, он был там и внес очень большие деньги.

А когда труднее – тогда или сейчас – время покажет. Время – лучший лекарь. Знаете, кто это сказал? Эсхил!

...