Евгений Миронов не побоялся быть новым Фигаро – после знаменитого Фигаро Андрея Миронова, а Кирилл Серебренников решился заново перевести Бомарше, сдобрив комедию 1784 года сленгом и обстоятельствами XXI века. Вышло изобретательно, нахально и стремительно, и следить за Мироновым на сцене – порхает, как бабочка, выпадает из окна, поет Сержа Гинсбура, заговаривает зубы; и следить вне сцены – старательно незаметный, невысокий тихий человек в спортивной одежде, темных очках, с газетой – одинаково интересно. Еще интереснее – разговаривать. Перед ростовским показом пятичасового спектакля "Figaro. События одного дня" "Главный" разговорил руководителя Театра Наций и именной продюсерской компании Евгения Витальевича Миронова.

— Простите нас за настойчивость, я знаю, Вам не хотелось ни с кем общаться, вы тяжело переживаете смерть Нонны Викторовны Мордюковой. Вы с ней снимались вместе в одном из последних ее фильмов – "Мама". Я помню, как Денис Евстигнеев привозил этот фильм в Ростов, был разгар кризиса кинотеатров: в зале с потолка капала вода, было холодно и сыро... Однако никто не ушел. А во время съемок у нее были особые привилегии или Вы работали в одинаковых условиях?

— Ну... (Говорит как бы через силу, очень тихо.) Она уже была в возрасте. Для нее были тяжелы любые условия, самые благоприятные. Конечно, для нее создавались все возможные... вообще, какие там особые условия на площадке? Чай, кофе, вода?

— То-есть, к мировым стандартам наш процесс не близко подобрался?

— Да нет, почему, подобрался, абсолютно идентичные у нас условия... но можно я закончу? Или Вам неинтересно? Перебил?

— Нет, что Вы, извините, ради Бога.

— Она... (Хмурится, морщит лоб, подбирает слова.) Она уже была не в той силе. Это была вынужденная мера, я думаю... то-есть, она так долго не работала, что ей захотелось, безусловно... ммм, но сил уже не было таких. На мой взгляд. Она... она, знаете, очень серьезно к этому относилась. Была первая сцена, предположим – встреча ее сыновей, то-есть, ее с нами... и я видел по ее руке, которой она гладила стол... и по тому, как сильно дрожала рука, что она вспоминала что-то такое личное... Она все пропускала через себя. Это было заметно. Очень. Тяжелая была роль, и мы как-то все переживали, мы все к ней трепетно относились... а она по-другому не могла, и было видно, как она с каждым кадром прямо стареет на глазах. Очень тяжело ей все давалось. Особенно финал нас всех потряс. У нее была кассета Мартынова, такой есть композитор замечательный, который написал (напевает) "Лебеди... та-да-да... солнечным днем". Вот она ставила кассету с его песней "Алексей, Алешенька, сынок" – ее пела Роза Рымбаева, и, видимо, вспоминала сына. (В 1990 году сын Нонны Мордюковой и Владимира Тихонова умер, после чего она перестала сниматься. – "Главный".) И – накатывало. И мы начинали снимать.

— Она себя заводила этим личным...

— Да. Все пропускала через себя. Я сразу вспомнил – вот Вы говорите про западных артистов... был такой Энтони Эндрюс, английский артист, я с ним играл в Lost in Siberia, "Затерянный в Сибири" – который просто проводил перед глазами такой палочкой ментоловой (манерно проводит воображаемой палочкой). И у него шли слезы. Он ходил и... (делает торжественное лицо, шумно втягивает воздух, показывая, как накапливаются искусственные рыдания) немножко отмаргивался и уже – "мотор-камера": лежит-плачет. Я думаю, Боже мой! А у нас артисты, как летчики... (Ищет слово.)

— ...камикадзе.

— Да, группы риска. Обязательно должны себе поставить ролью на сердце зарубку. Вот она делала такие зарубки всю жизнь. Поэтому не много снималась.

— Вообще, мне кажется, стареющие артисты у нас в стране как-то особенно незащищены.

— Ой... (Болезненно морщится, как от хронической зубной боли.) Это такая тема, что я Вам даже передать не могу.

— Меня просто каждый раз убивают новости: Михаил Кононов умер в нищете, Вицин вынужден был подрабатывать творческими вечерами, Вячеславу Невинному собирали деньги на лечение в больнице, ампутировали обе ноги...

— Я понял, понял, не надо... Мы с Машей Мироновой придумали одну вещь... Вам первой говорю, хотя говорить об этом рано еще... Но если получится, это будет очень внятная лепта в это дело.

— А Вы сами знаете, какая у Вас будет пенсия? Не задумывались про это еще?

— Ну, я думаю, как у всех. Сейчас другое время. Сейчас дело не в пенсии, сейчас время все-таки – как сказать? – рынка. И сейчас артист – любой, снимающийся в сериалах, даже плохих – имеет возможность заработать себе на квартиру, а может быть, даже заработать на какую-то недвижимость за рубежом. Таким образом обеспечить свою жизнь.

— Но возможность это такая, что себя при этом нужно попусту расходовать. И талант свой, и совесть.

— Ну, безусловно. И у нас за это платят артистам не столько, сколько на Западе. Но у нас и слава не такая. Не мировая. Всесоюзная (усмехается). Но есть одна вещь... которую если кто протолкнет, станет лауреатом Нобелевской премии.

— Это что же за вещь?

— Чтобы артисты получали проценты с проката. Как получает любой западный артист, снявшийся один раз – в эпизоде! Он пожизненно получает этот процент с любого показа или продажи дисков! Хоть в Гонконге, хоть в Индонезии.

— И счастливая старость обеспечена?

— Конечно. У нас этого нет, и это еще одна причина, по которой великие режиссеры и великие артисты умирают в нищете.

— Вопрос к Вам, как к члену Президентского совета по культуре: стыдно ли Вам за что-то в нашей современной политике? Чего инвестирующим в страну иностранцам знать о нас нельзя?

— Ммм... мне... (задумывается) сейчас тревожно. Я не вникаю в эту область...

— Почему не вникаете?

— Потому что, если вникать, надо заниматься. Если вникать, появится желание что-то изменить. Или примкнуть. А я занимаюсь своим делом. Но мне тревожно... (глядя в пол, ищет слова) потому что, с одной стороны, очень много положительных изменений: 10 лет назад мы очень легко могли скатиться к Бразилии, к Аргентине – я имею в виду, в мировом восприятии: Вы спросили про отношение Запада. То-есть, моментально – с этого якобы пьедестала гранитного советского. Скатиться и потерять на самом деле себя. Потому что для нас это как позвоночник переломить – если мы не первые. Мы последними не можем быть. Это равносильно самоубийству. В этом смысле наш статус подтверждается иногда жестким способом, как на выступлении Путина в Германии, но так мы заставили себя уважать. Другое дело, что, на мой взгляд, совершенно сторонний взгляд, есть перекос.

— Интересно, в чем?

— Все-таки по-прежнему новостные программы напоминают советское время, напоминают, что есть цензура. Ощущение цензуры у меня оставляет печальное впечатление.

— Да они просто не отличаются друг от друга, эти новости.

— Да, но, с другой стороны, я это оправдываю тем, что... (вздыхает) как Вам сказать... может быть, нужен какой-то период в нашей стране, которому необходим именно такой... с одной стороны жесткий, с другой... ну, словом, такой режим, который сейчас. Просто очень большое расстояние. Очень.

— Между чем и чем?

— Между Калининградом и Сахалином. Очень. Та же Америка – мы ее ругаем-не ругаем, но там есть спуски для инвалидов, понимаете? Есть много чего, что меня потрясает. Абсолютно рядовых вещей. Которые рассчитаны на абсолютно рядового человека. И рассчитало это государство. Но у нас просто много чего было. Я имею в виду всяких таких событий – путч и прочих, связанных с революционными изменениями. А это, знаете, как сотрясение мозга. И в таком состоянии делать спуски для инвалидов невозможно, потому что мы – полувменяемые. И нужно, чтобы этот мозг... Ведь когда сотрясение мозга происходит, нужно недели две или три, если не ошибаюсь...

— ...отлежаться.

— ...не сотрясаясь. Вот эти три недели нам нужны.

— Это какой срок, в переводе на обычное время? Сколько времени Вы даете?

— Трудно сказать. Я очень надеюсь на мудрость. На самом деле у Путина очень печальные глаза.

— Он слишком много знает.

— Даже не то, что много знает, мудрость – это вообще печаль.

— Конечно – умножая познания, умножаю скорбь.

— Да! Но, как ни странно, именно эти печальные глаза дают мне надежду, что мудрость возобладает над всеми другими страстями в нашей стране.

— А не было у Вас желания сыграть президента?

— Нет. Знаете, много других персонажей, исторических в том числе.

— Тогда не могу не спросить: Фигаро другого Миронова, Андрея, на Вас давил? Я помню свои детские впечатления от телеверсии...

— Очень хороший спектакль. Это ж классика. Да, наверное, я его тоже видел в детстве. Нет, на меня никогда ничего не давит – потому что начинается работа и тут же про все забываешь, начинается твой "Фигаро" сразу. С первой же репетиции. Это естественно! Начинаешь копать, начинаешь читать заново Бомарше, изучать его, понимаешь, что многое упущено в других постановках, находишь какие-то новые вещи – для самого себя. Например, я нашел, что Бомарше был часовщик (ритм речи Миронова вдруг лихорадочно убыстряется, как будто в минуту нужно успеть уложить все слова), и я знал про это, но то, что "Фигаро" написан часовщиком! Там невозможно ни одну сцену вынуть, а это значит, что время – тц-тц-тц (копирует скорый секундный отсчет) – очень много значит, и оно много значит и в характере самого Фигаро. Или вот сцена с Марселиной – я никогда не верил ей, не понимал, почему она такая легкая, оперетточная, а вдруг я подумал: почему никто не играл серьезно эту сцену? (По сюжету Фигаро внезапно узнает, что старая дева Марселина, набивающаяся к нему в невесты, – его мама. – "Главный".) Он увидел мать все-таки! И Кирилл Серебренников, по-моему, придумал очень здорово – как было бы, если б они – мать и сын – жили вместе. Там есть три такие мини-сценки, когда он маленький, он пытается курить, и она ему дает подзатыльник. Мы очень много сделали этюдов и на эту, и на другие темы – например, как бы жил Фигаро с Сюзанной, состарясь.

— Кирилл вообще авторитарен, или вы с ним спорите?

— Ну конечно, спорим. И обижаемся друг на друга, и злимся, что друг друга не понимаем.

— А кто был первым, кто с кем знакомился? Он первый Вас нашел?

— Я пошел на "Пластилин", его первый спектакль в Москве, сейчас они его не играют. Это был хороший спектакль, очень сильное впечатление на меня произвел, и потом мы познакомились.

— А Кирилл произвел на Вас впечатление?

— Кирилл очень талантливый режиссер, об этом знают все. Мне кажется, что сейчас, если... крыша не уедет, потому что он, как и любой человек, очень известный, обвешивается ушедутелями – теми, кто дуют в уши... А это большая опасность. Я прошел это. Если он пройдет это, дай Бог, по-моему, он на пути создания – он давно уже готов – своего театра. У него актеры особенные, они играют в его системе координат. Это большая редкость – режиссер, за которым можно идти. Вот за Кириллом можно идти. Мне очень нравится и его креативность, и его мышление абсолютно современное, абсолютно незаштампованное, я даже иногда как бы сверяю свои ощущения с его взглядом. И мы поэтому придумали фестиваль TERRITORIЯ – объездив весь мир, мне было обидно (как и ему, мы сошлись на этом), что мы так отстали! Так хвалящиеся своими традициями, так гордящиеся своей школой – отстали не буду говорить даже, на сколько лет! И от организации – там прекрасные менеджеры, я сейчас занимаюсь театром, я знаю, как сложно найти хорошего менеджера (невесело смеется). Их надо учить, это очень тяжело, огромные ошибки.

— Время дилетантов. Хороший специалист сейчас в любом деле, как сказал Зиновий Высоковский, – дефицит.

— Да, но, что еще хуже – мы отстали в другом. И даже пришли к кризису. Кризису искусства. Потому что то, что творится сейчас в Москве, это безобразие, по-моему. Я не говорю про провинциальные театры, в сентябре Театр Наций проводит фестиваль малых городов России – мне интересно, на каком уровне сейчас находится провинциальный театр. Но в Москве просто сравнялась уже антреприза и репертуарный – по продукции. Даже само слово "продукция" – противно! (Брезгливо морщится.) Однако эта продукция известна – обслужить. К сожалению, многие наши художественные руководители – в авангарде этого процесса.

— Наболевший наивный вопрос: яркий талант в провинции – это судьба, что он должен уехать в Москву навсегда? Он не может вернуться?

— Конечно, проблема (голос становится совсем тихим, усталым и беспомощным). Я не понимаю, как это пока сделать. Но по крайней мере у нас есть такая "Акция по поддержке театральных инициатив"... видите, я уже стал администратором. Я занимаюсь всем, чем угодно! Но ведь я это из безвыходности, от того, чтобы помочь – я сам из провинции, я знаю, что это такое. Так вот, в этой Акции мы поддерживаем именно тех, кто в провинции делает свое дело. Поддерживаем деньгами, чтобы дать шанс осуществить свои планы, свои мечты. По-моему, из Ростова мы еще никого не награждали, но это были и фестиваль Коляды в Екатеринбурге, и на Чукотке какие-то ребята, которые делают спектакли в юртах, и бж-ж-ж, и нм-нм-нм (пародирует дикторскую скороговорку), и только один коллектив распался, и руководитель переехал в Москву, остальные остались там. Я не знаю, что нужно сделать на государственном уровне. Что придумать, чтобы не было мебельных салонов в театрах, в, там...

— ...в филармонии.

— Да, в филармонии. Для этого нужны условия, а условия – это деньги, а деньги назначает местная власть, а местная власть назначается сверху. Это одна проблема. Вторая еще страшнее. Между режиссерами сейчас огромная разница – возрастная. Есть три человека 40-летних, а дальше – пустыня. Почему – потому что они с третьего курса идут снимать 100-серийные телефильмы. И потом они там ломаются, и все. Мы теряем их. Как их привлечь? Есть, конечно, парочка сумасшедших, которые остаются в театре, но этого мало... Спасибо Вам за вопрос.