Почему-то хочется думать, что Вольфган Амадей Моцарт без парика и парадного камзола был бы похож на Евгения Миронова. Вот кого ему можно еще сыграть! Да, собственно, и играть особо не понадобится: у них родственные начала – легкость и свобода зюйд-веста, уникальное чувство совершенного, бесстрашие и самоотверженность.

С искусством дельфийской пифии и правом посвященного Евгений извлекает из глубин подсознательного не просто образы, а прозрения относительно Ореста, Гамлета, Гришки Отрепьева, Ивана Карамазова, князя Мышкина. Миронов равно идеален как комик, трагик, неврастеник, драматический и характерный актер и мастер театра представления. Видимо, в поднебесной лаборатории в порядке творческого эксперимента иногда взбалтывают все компоненты в одном сосуде, чтоб посмотреть, что из этого выйдет. Вышло, кажется, очень неплохо – эксперимент удался!

— Женя, помимо того, что Гамлет – Ваш любимый герой, он еще любимый персонаж психологов и психиатров: все они, от Леонгарда до Выготского, без устали перемывали ему косточки, оценивая степень его помешательства. У Вас он, простите, тихо помешанный или буйно?

— Знаете, у меня один спектакль не похож на другой. В одном я тихо помешанный, в другом – буйно. (Смеется.) Смоктуновский, например, Гамлета не изображал, к нему, как ни к кому другому, это слово вообще не подходит, он его проживал, и по-другому не мог. Точно так же, как и Мышкина. И когда я смотрел те единственные 15 минут записи, что остались от его "Идиота", мне было интересно, как он удивительно передавал гениальную болезненность человека. Такое вообще редко увидишь. Но тогда я уже знал, что буду делать другого Мышкина. Что касается Гамлета в исполнении того же Смоктуновского, то такая сила духа – тоже исключительный случай. Поэтому "Гамлет" Козинцева – один из немногих наших фильмов, которые на Западе до сих пор вспоминают. И когда Штайн предложил нам играть эту замечательную пьесу, он дал мне кассету с десятью лучшими "Гамлетами" мира – от Лоуренса Оливье до нашего Иннокентия Михайловича, который заключал этот почетный список.

— Жизнь спектакля, как и человека, со временем обрастает историями и байками. Что интересного в этом смысле "нажил" "Гамлет"?

— Мы уже начали репетировать, подошли к сцене с черепом, в которой я его подбрасываю, как вдруг я заметил, что он крошится. Думаю: как же все-таки сделали некачественно! А мне говорят: "Да он настоящий, мы его купили в "Медтехнике". И скелет настоящий купили". Мама дорогая! Тут я начал думать, как же мне относиться к черепу? Играю, допустим, сцену, говорю: "Бедный Йорик!" Подбрасываю его – о, ужас! – оказывается, человеческий череп – хрупкая вещь! Но главное, я считаю такие "игры" в театре святотатством. Поэтому мы с ассистентом режиссера Олей Субботиной решили, что нас кто-нибудь точно покарает, если мы этот череп не упокоим.

И вот мы с Олей в выходной день побросали эти косточки и череп в сумку, вынесли их из театра, чтоб никто не знал, и с серьезным видом пошли на дело. Долго думали, куда отправиться, бродили с этими костями по Москве, искали место, потом нашли монастырь и пролезли через ограду. Нас там чуть не схватили, но мы успели все зарыть, поставили на том месте крестик из найденных палочек, свечечку. Так что упокоили. Сейчас в спектакле череп бутафорский, но я играю с ним так же, как с настоящим. Кроме вас, никто об этой истории не знает.

— Кроме технической стороны дела, в чем для Вас состоит разница между работой на съемочной площадке и на сцене?

— Вообще я для себя театр и кино не очень-то разделяю, хотя понимаю, что это разные профессии. Но вот сейчас два года не репетировал ничего после "Вишневого сада" с Някрошюсом и могу Вам сказать, что еле дождался, когда начну во МХАТе делать новый спектакль.

— Как думаете, какими могут быть Ваши шансы в Голливуде?

— Во-первых, Голливуд для меня не является целью. Я как-то однажды решил, что туда надо идти либо с достоинством, либо никак. Потому что есть примеры, печальные для меня среди наших артистов. Это не касается Володи Машкова, он как раз молодец, и в этом смысле несет наше знамя. Но остальные случаи меня бы не устроили, мне жаль, что наши играют каких-то пьяниц на кораблях или заключенных, мне, простите за высокий слог, за нашу державу обидно. Но голливудские профи очень хитрые – отбирают все самое лучшее по всему миру и, думаю, систему Станиславского изучают очень тщательно, гораздо тщательнее, чем у нас. Странно, но после "Идиота" они очень мной заинтересовались: поступило несколько предложений, которые я сейчас рассматриваю. Но это достойные предложения. Не знаю, во что они выльются. Сейчас учу английский и понимаю, что никогда его не выучу. Посмотрим, получится – значит, получится, нет – так нет.

— Это известный сюжет или новый сценарий?

— Вообще с Запада есть два предложения. Первое – из Голливуда, там речь идет о новом сценарии. А второе касается театрального Лондона: мне предложили играть Чайковского в спектакле под названием "Пиковая дама и Чайковский". Пока мне не очень нравится пьеса, и когда я встречался с режиссером в Москве, то сказал, что если он внесет туда изменения, тогда мы можем продолжить говорить о проекте.

— А Машков Вас не звал в своего "Папу"?

— Нет, не звал. Я играл в "Матросской Тишине" в "Табакерке" (пьеса А. Галича, по которой снят фильм. – В.С.), но уже стар для этого героя, а других Володя, видимо, не нашел для меня. Хотя я даже в эпизоде там сыграл бы.

— Сейчас Вы заняты в большом кинопроекте по роману Александра Солженицына "В круге первом", который снимает Глеб Панфилов. Сразу согласились на очередную эпопею?

— Я сразу дал согласие, и мне очень интересно с Панфиловым поработать. С Александром Исаевичем Солженицыным мы два раза говорили по телефону. Он мне звонил, и когда мне премию его имени вручили, и потом, по поводу съемок "В круге первом". Я очень мечтаю с ним увидеться. Он пока болен, но пообещал, что мы непременно встретимся. А с его творчеством я знаком давно, усиленно читал самую популярную его вещь – "Архипелаг ГУЛАГ". "В круге первом" раньше не смотрел, но перед работой прочел с огромным удовольствием.

— Женя, Вы вступаете в конструктивные споры даже с такими режиссерами, как Деклан Доннеллан, а не хочется ли Вам самому заняться режиссурой?

— В театре – нет, а в кино – может быть. В кино мне хотелось бы что-то сделать, но всему свое время. У меня с этим не горит, я режиссировать не тороплюсь.

— Ну, Вам действительно торопиться некуда, Вы весьма востребованы. Не гнетет Вас при этом график, Вы себе еще принадлежите?

— Я очень чувствую ритм жизни, и тот, что сложился сейчас, меня вполне устраивает. Мало того, когда останавливаюсь на какие-то незначительные мгновения и периоды, чувствую себя очень плохо – сразу заболеваю в буквальном смысле. Уже проверено и абсолютно точно. Я даже стал понимать, почему во время войны или в других экстремальных ситуациях человек не болеет – потому что у него организм настроен на борьбу и ему некогда на что-то другое отвлекаться. Поэтому люди практически не болели и даже умудрялись спать на ходу. И я тоже сплю "на ходу" – когда куда-то еду или лечу в самолете. Я привык к такому графику, это мое.

— Но в таком случае должны быть какие-то особые условия: не общей же шинелью на привале укрываться. В чем состоят Ваши требования?

— Когда я соглашаюсь на предложение в театре или кино, у меня есть какие-то определенные условия, которые, слава Богу, озвучиваю не я, а мой агент. Эти условия необходимы для того, чтобы я мог спокойно, когда мне надо, побыть один. Имею в виду определенный класс поездок и перелетов, определенную категорию гостиниц, а если я снимаюсь, у меня должен быть вагончик, где я мог бы отдохнуть, подумать, почитать и подготовиться к дальнейшей работе. Это требования, которые я не считаю шлейфом звездности, просто они мне стали нужны с течением времени. Раньше у меня их не было, да я и не мог тогда особо требовать. А сейчас, когда это стало возможным, подумал: почему бы мне ими не воспользоваться? Но это, пожалуй, все, что мне нужно.

— Из этого следует, что цену Вы себе тоже сложили?

— Цену мою знает мой агент. А я по-прежнему остаюсь открыт для людей талантливых, у которых, к примеру, нет достаточных средств на проект. Если он меня заинтересует и необходимо будет помочь, я с удовольствием пойду и буду работать бесплатно – меня это не волнует. Но! Поскольку я понимаю, что люди сейчас зарабатывают, в частности на моем имени тоже, то тут я не Мышкин. Здесь я прекрасно отдаю себе отчет. Ни в каких разборках не участвую, – еще раз повторяю, эти вопросы обсуждает мой агент, – но понимаю, что если речь идет о большом проекте, то в нем должно быть все достаточно достойно.

— А слушаете ли Вы чьи-то советы, и если да, то чьи?

— Да, слушаю. Во-первых, моих родных: для меня всегда важны их мнения. Кроме того, у меня есть близкие люди, проверенные временем, которые не поют мне в уши, а говорят правду. Я это очень ценю.

— Мама на все Ваши премьеры ходит?

— Да, конечно. Она по-разному их оценивает, но обычно ей мои работы нравятся.

— А с какими чувствами Вы сейчас вспоминаете тот год без движения, который ребенком провели в Евпатории? Наверняка это серьезный след оставило?

— Безусловно, я об этом задумывался и вот недавно снова вспоминал, потому что санаторий, где лечился, отмечал какой-то юбилей, и мне прислали приглашение, как "сыну майора Миронова". Я же ведь туда попал абсолютно авантюрно. Это ведомственный санаторий Министерства обороны только для детей военнослужащих. А поскольку мои родители не имели к этой сфере никакого отношения, то папа подделал документы, и я попал туда буквально как "сын лейтенанта Шмидта". Слава богу, в Евпатории я вылечился, там действительно были очень хорошие специалисты. И вот спустя столько лет получил приглашение на юбилей как "сын майора Миронова". Правда, папы на тот момент уже не было в живых.

Сейчас я все это понимаю как испытания, которые дает тебе жизнь. Мне исполнилось всего 6 лет, когда у меня стало крошиться левое бедро. Что-то случилось с детской костью, и надо было либо лет семь лежать в постели, либо попробовать другой вариант. Нам сказали, что такое чудо бывает: есть специальные грязи, солнечные ванны, ультрафиолетовые лучи, но их применяют только в Евпатории и только в этом санатории. Я лежал там год и, слава Богу, с тех пор об этой болезни забыл.

— Вспоминая, как лихо Вы отплясывали в "Бумбараше", трудно поверить, что Вы такое пережили. Вы ведь, кажется, вообще любите танцевать, может, и на дискотеки ходите?

— Одно время я ходил на дискотеки. А в последнее время стал, видимо, физически больше уставать. Иногда прихожу домой и просто падаю: какая уж тут дискотека. Поэтому я стараюсь выплескивать себя там, где играю, в спектаклях. "Бумбараш" тот же до сих пор играю, уже 10 лет. Пока ничего, вроде марку держу, правда, недавно так занесло в танце, что упал со стола. Отряхнулся – слышу, артисты наши шипят: "Пенсионер!" (Смеется). Я, конечно, обыграл свое падение, сделал вид, что так и надо. Но сам задумался: надо, наверное, уже этот спектакль закрывать.

— И на "освободившемся месте" сделать что-то с сестрой Оксаной. Она ведь профессиональная балерина, не хотите с ней дуэтом выступить?

— Очень хочу! Оксана недавно ушла из Московского классического балета, теперь она свободный художник и ездит с разными коллективами. Но кроме того, она организовала балетную студию, в которой занимаются 70 детей. Сестра с нуля сама подняла это дело, и сейчас в ее студию невозможно попасть. Она ведет свой проект очень успешно. Ее дети выступали с Пласидо Доминго на 300-летии Петербурга, ездили в Италию и Испанию, их охотно приглашают на фестивали. Она очень увлечена детской студией. А что касается нашего совместного с ней проекта – семейного – то для него мало вариантов. Во-первых, мы не можем играть в дуэте любовную пару, потому что мы с ней брат и сестра. Во-вторых, я хотел бы с ней сделать что-то как драматический артист, который еще и танцует. А хороших сюжетов о брате и сестре в драматургии совсем немного. Есть одна замечательная пара – Вацлав и Бронислава Нижинские. Но в последнее время столько раз ставили эту тему, что теперь она должна отлежаться. Одним словом, посмотрим, как сложится.

— Женя, а у Вас есть зависимость от чего-либо в жизни?

— Зависимость?.. (Задумался.) Знаете, я ощущаю такую зависимость от самого себя, скорее всего потому, что чем дальше, тем сложнее становится характер. Если не сказать хуже. И я это как бы вижу со стороны и ощущаю изнутри. Безусловно, тут и роли накладывают какой-то отпечаток. Поэтому борьба с самим собой все время продолжается, и в этом смысле я зависим от себя. Пытаюсь от чего-то одного освободиться, на чем-то другом настоять: внутри меня все время происходит какой-то сложный процесс. Но такой непокой – это и хорошо, честно говоря. Гердт как-то сказал замечательную фразу: "Я ужасно рад, что у меня комплекс неполноценности, иначе б я стоял на месте". Очень верно замечено: этот внутренний конфликт в основе всего.

— Наверное, уметь различить в себе некий негатив, вообще отслеживать эволюцию внутреннего мира – довольно редкий и похвальный дар сам по себе. А вот умеете ли Вы себя любить?

— Ну, а как же. Ведь без этого качества невозможно мечтать и замахиваться на что-то крупное. Без здорового честолюбия, особенно в нашей профессии – нельзя. Но! Тут есть большая опасность перейти в нарциссизм. И здесь, слава тебе Господи, спасают две вещи: во-первых, чувство меры, а во-вторых, чувство юмора. Меня этими качествами наградили родители, так что "крыша" у меня на месте. Хотел Вам еще договорить по поводу борьбы с собой. На гастролях в Киеве к нам после спектакля подошли две женщины, которые шесть лет назад видели нашего "Гамлета" в Москве, и сказали, что Гамлет стал злее. Я подумал: хорошо, что я это услышал! Потому что, во-первых, пересмотрю себя в этой роли, а во-вторых, это ведь человеческий, во мне накопленный материал, который вдруг прорывается – моя нетерпимость, моя, в конце концов, бескомпромиссность. Об этом не всегда задумываешься, и я просто благодарен тем двум женщинам.

— Бескомпромиссность формируется образом жизни, или это внутренняя биохимия?

— Ну, не знаю, я вполне терпимый. И это плохо.

— Чем же объясните?

— Видимо, я сам себя достаточно жестко держу в рамках – личными усилиями. Я довольно садомазохистский человек по отношению к себе. Но именно благодаря этому качеству, простите меня за такие слова, я чего-то и добился в своей профессии. Однако нет худа без добра, а добра – без худа: я стал таким же нетерпимым к аналогичным проявлениям в других. Вернее, требую того же от других. И тут я просто не прав, потому что нельзя судить по себе. Я сейчас задумываюсь об этом.

— Ну, а хотя бы своих близких людей Вы научились принимать такими, какие они есть?

— Да, конечно. С этим все в порядке. Я благодарен им, что они меня терпят. А терпеть меня очень тяжело.

— Вам, конечно, видней, но может, это как раз невольное проявление того самого садомазохизма, и Вы все-таки сгущаете краски?

— Не-е-е-т! Я говорю сейчас даже не по поводу своего характера, а вообще по поводу моего поведения. Иногда моя бедная мама по десять раз задает мне один и тот же вопрос – а я ее не слышу. Я просто вижу, что мама открывает рот, а сам в это время занят какими-то своими мыслями. Потом думаю, Боже, как же ей тяжело каждый раз. Может, она спрашивает "что ты будешь на завтрак?" – а я глупо смотрю на нее и не понимаю, что она говорит, потому что занят еще "хвостом" предыдущего. Наверное, такое глубокое погружение и самокопание другому человеку непросто вынести.

— А что Вас может обидеть или расстроить?

— Иногда очень элементарные вещи. (Смеется.) Недавно я играл в фильме Егора Кончаловского "Побег" – картине в жанре экшн. Мы снимали одну из сцен с массовкой, в которой, наверное, было занято человек тридцать, и когда закончили съемку – еще никто не разошелся, все оставались на месте – вдруг кто-то громко позвал: "Евгений!" Я откликнулся. И этот человек при всех, явно на публику сказал: "А в "Идиоте" Вы гораздо лучше играете!" И я так расстроился! Я Вам передать не могу. Хотя понимаю, что в таких случаях глупо расстраиваться.

— А Ваша профессия, кстати, вылечила Вас от смущения?

— Не то чтобы вылечила, просто она дает возможность каждый раз откровенничать. Тот, кто способен понимать, поймет. Некоторые личные ситуации, переживания – все это в моих ролях. И не только в моих. Я говорю вообще про артистов, во всяком случае, про настоящих артистов. Мало того, моя профессия дает возможность выговориться, а это каждому человеку необходимо. Бывает, люди выпивают или наркотики принимают, когда некому излить душу, а сцена дает замечательный шанс и возможность взять и выйти, как на эшафот, с абсолютным откровением – совершенно обнаженным.

— Знаю, Вы очень дорожите семьей, а не хотелось бы Вам какого-то своего пространства в этом смысле, автономной жизни?

— У меня есть своя квартира, в которую я до сих пор не могу переехать, потому что год назад умер папа, и я сейчас должен снова оставаться с мамой. Но, надеюсь, со временем все уладится и будет нормально. Тяжело идти к автономной жизни, и я понимаю, что разорвать эту пуповину мне никогда не придется. Наша семья – это наша данность. Мы все так живем – и сестра, и я, мы слитны, абсолютно спаяны.

— Когда начало пути человека освещено любовью, это чувствуется потом на всей его жизненной дистанции, как бы она ни складывалась. У Вас об этом тоже есть какое-то свое знание?

— Понимаю, о чем Вы. Но должен заметить, что часто все случается вопреки. Тут все сложнее. Я об этом думаю иногда.

— И каковы итоги этих размышлений?

— Есть какие-то вещи, которые необходимо преодолевать. Только это движение дает потом какой-то позитивный возврат, вообще дает что-то результативное. Это может быть движение головой об стенку, когда, конечно, есть что пробивать. А раз пробивать, то всегда вопреки – обстоятельствам, стереотипам, догмам. На этой дороге тебя не с цветами встречают. У многих моих московских друзей до сих пор чувствуется отсутствие такого "тренинга". Мы в одно время все учились, и они были настолько "в шоколаде", у них все так хорошо складывалось, они на самом деле так прекрасно выглядели, что я всегда им завидовал. Думал: Боже мой, у них нет даже бытовых трудностей! Они с ощущением легкости жили, дышали, любили, они смотрели и видели этот прекрасный мир. А я никогда ничего не видел, потому что вечно занимался чем-то своим. У меня был какой-то другой путь, что ли, хотя тогда я им завидовал. Но интересно, что теперь, когда прошли годы, я понял, что они пропустили что-то важное. И я пропустил! Я пропустил свое, а они – свое. Но что ему пропускать – каждый выбирает сам.

— Жалеете о своем пропущенном? Вы, конечно, в своей профессии номер 1, но ведь в жизни помимо этого есть много настоящих, сильных вещей. Они в Вашем поле зрения присутствуют?

— Ну, а как же, я же не просто сублимацией занимаюсь. Я окунаюсь изредка в эту жизнь и из нее черпаю самые разные эмоции. То, с чем я потом выхожу на сцену, касается и переживания любви, и столкновения со смертью, это касается всего. Я все беру из жизни, а не просто сижу в оранжерее и не открываю форточку наружу.

— А связь со своим ангелом чувствуете?

— Конечно. Вообще я на эту тему не очень хочу распространяться, но один раз он мне даже приснился. Собственно, я не уверен, сон это был или нет, но не так давно я полетал некоторое время вместе с ним, познакомился.

— Что, помимо таких снов, может Вас заставить расправить крылья?

— Собака моя, Чапа, она это делает просто регулярно. (Смеется.) Я вместе с ней и прыгаю, и летаю. Той-терьер – маленькая собака, но абсолютно сумасшедшая. Что она творит на радостях, когда я приезжаю! А поскольку дома я бываю очень редко, то при встрече мы просто ходим на ушах. Чапу мама купила, ей два года всего. Мы вообще собачники, в детстве у меня всегда были собаки и жили с нами, пока не умирали.

— Вы в процессе гастрольной жизни не растеряли такие простые привязанности, как любимое блюдо? Что Вам мама готовит?

— Во-первых, мама так редко меня видит. А во-вторых, когда я вечером готовлюсь к спектаклю, то мне совершенно все равно, что есть. И мама ужасно обижается, поскольку готовит какие-то немыслимо вкусные блюда, она хороший кулинар и очень здорово это делает. Но мне в такие моменты настолько безразлична гастрономия – лишь бы в себя что-то впихнуть, чтоб была опора. В этом смысле я совсем неприхотлив и очень туп. А когда выпадает какой-то выходной, опять бедная мама обижается, потому что я иду в японский или в какой-то другой ресторан, где у меня обычно проходят встречи.

— Кого Вы считаете своим отцом на сцене?

— У меня, спасибо судьбе, тут хорошая основа: и профессии и жизни нас всех учил Олег Павлович Табаков. Это очень важно, потому что мы приехали из провинции со слабыми мозгами, и Москва могла нас разорить и развратить. Причем учил не словами, не лекциями на тему, а конкретными примерами, самим собой. Мне вообще везло в жизни на учителей, разных замечательных людей, состоявшихся в каком-то важном деле. Хотя для меня Гамлет, Мышкин, Иван Карамазов, Треплев и Лопахин тоже безмерно интересные личности. Я понимаю, что за ними стоят гениальные авторы, но они и сами по себе очень занимательные люди. Мало того, мне бы очень хотелось с ними познакомиться. Когда-то Олег Борисов написал в своих дневниках: "Собрать бы всех моих героев на Новый год и пообщаться с ними". Я тоже иногда об этом думаю. С одной стороны, смешно, но вообразите, насколько любопытной могла бы получиться такая встреча, мне было бы интересно послушать, о чем говорят Гамлет с Мышкиным. Поэтому, когда Господь дает мне такие роли, я знакомлюсь со своим героем как с человеком.

— Если бы напротив Вас сидел Гамлет, о чем бы Вы его спросили?

— Может, я не спрашивал бы, а просто слушал его. А может, мы бы с ним просто молчали. Когда я познакомился с Эймунтасом Някрошюсом, мы с ним молчали минут 15, просто сидели и изучали друг друга. Когда есть о чем помолчать, это может быть гораздо сильнее и содержательнее, чем любой диалог.