На завершившемся фестивале "Литература и кино" в Гатчине Евгений Миронов получил приз за лучшую мужскую роль в фильме Валерия Фокина "Превращение" по Ф. Кафке. Принято считать, что хороший актер невозможен без внутренней драмы, а Евгений Миронов – один из самых востребованных актеров своего поколения, значит, конфликт как таковой непременно должен существовать в его природе. На мой взгляд, в случае с Мироновым противоречие следует искать в его попытках примирить в своем творчестве два взаимоисключающих взгляда на искусство: как на грех лицедейства, с одной стороны, и божественную миссию – с другой.

— Женя, Вы православный человек, а театр – это социальный феномен, категорически неприемлемый святыми отцами, почитающими актерскую профессию греховной. Когда Вы выбирали профессию актера, Вы задумывались об этом?

— Нет, в четырнадцать лет, поступая в Саратовское театральное училище, я не знал, что актерская профессия греховна. Я понял это гораздо позже, когда стал разбираться в сути профессии. Когда стал понимать, что в ней есть опасные стороны, когда осознал, что в профессию меня привело желание быть известным человеком. То-есть, тщеславие.

С другой стороны, что значит "задумываться о греховности"? Я понимаю, что мне это предназначено, это мой путь. И уверен, что нечто божественное в этом пути есть. Если существуют силы добра, значит, существуют силы зла. Вот Вам "Лилии в саду" – и через это я расскажу обо всем мире? Да, можно и так. И есть Матисс. Но есть также Врубель. Или Ван Гог. Свою профессию я расцениваю как крест. "Умей нести свой крест и веруй". Я не могу ее поменять. Не могу уйти в монастырь, как делают многие. Нет, я хочу этой профессией создавать позитив. И считаю, что это возможно. В любой роли. Допустим, я играл в театре Ивана Карамазова, богоборческую фигуру. Но если бы я ее не сыграл, я бы не понял Достоевского, который в своих записках писал: "Во всей Европе нет таких атеистических взглядов, как у меня, значит, не как мальчик же я верую, а через великое горнило сомнений моя осанна прошла". Через великое горнило сомнений, понимаете?..

Правда, Мефистофеля я пока еще не сыграл. Мне предложили недавно, но я отказался.

— Из тех же соображений, по которым Шаляпин после каждого спектакля шел в церковь, ставил свечу и просил прощения за то, что столь убедительно воплотил дух зла?

— Меня материал не устроил. Если уж играть Соблазн, должен быть хороший материал, во-первых. Во-вторых, смелость, конечно. Это опасная вещь, я пока не готов.

— Как правило, большие артисты – те, кто остался в истории театра и кино, – к ролям относились очень выборочно. Сегодня, пожалуй, только Олег Меньшиков и Вы сознательно выстраиваете свою творческую карьеру. Не страшно, что раз откажешься, два откажешься, а на третий могут и не позвать?

— Нет, меня это совершенно не волнует, я не могу заниматься тем, что мне неинтересно. Слава Богу, имею теперь такую возможность. И слава Богу, мне везет. Тому материалу, который у меня есть, может позавидовать любой артист.

— Но ведь у театра, будь то МХАТ или Табакерка, существуют свои планы, и они могут не совпадать с тем, чего в данный момент требует Ваше актерское "я".

— Я свободен. Олег Павлович Табаков понимает меня в этом смысле, за что я ему очень благодарен. Я торю какую-то свою дорогу. И иду по ней.

— Ради роли в спектакле "Карамазовы И АД" Вы отказались от съемок во французском фильме. Неужели Фокин не подождал бы Вас?

— Во-первых, Фокин не подождал бы, у него были очень сжатые сроки. Во-вторых, как раз в тот момент у меня наступил кризис, когда я должен был в себе открыть что-то новое. И я интуитивно понял, что помочь в этом мне может именно режиссер Валерий Фокин, а не французская картина.

— Театральное искусство замешено на страстях. Но страсти – антипод смирения, терпения и душевного равновесия, к которым призывает православие. Получается, что Вы и свою душу вздыбливаете, и чужие смущаете.

— Наша жизнь построена на страстях. "Старосветские помещики" Гоголя – это счастливое исключение. Вы много видели таких семей? Я не видел. И если театр будет идеализировать жизнь... Театр, как и кино, – искусство агрессивное, это жанр захвата. Но всегда есть цель захвата, да? Я – за благородную цель.

В свое время меня многие отговаривали, когда я пошел сниматься в картину "Мусульманин". Думаю, что меня до сих пор не любит кое-кто из представителей официальной Православной Церкви. Хотя, на мой взгляд, это позиция людей с малым количеством серого вещества, потому что по большому счету "Мусульманин" – картина о вере вообще. О том, что человек нашел ее и поверил по-настоящему. В отличие от всех окружающих его людей. И вот это в фильме было для меня самое дорогое.

— Многие актеры опасаются влияния отрицательных ролей на структуру собственной личности. Вы же однажды позволили себе отчаянное заявление: "Саморазрушение – великая позитивная сила". Что Вы имели в виду?

— Многие мои коллеги, в том числе известные, говорят, что для них профессия – наслаждение и радость. Счастливые люди! По мне – профессия адски сложная, если она – по-настоящему, не лукавя. Вот я это саморазрушение имел в виду. Каждая новая роль – это как рождение. С муками, очень болезненное. Если это происходит не так – это не рождение, а обман.

— Грубо говоря, не образ, а актер Евгений Миронов в предлагаемых обстоятельствах.

— Да. Эта формулировка мне надоела уже достаточно давно, поэтому я перестал ею пользоваться и стал читать другие источники. Михаила Чехова, Олега Борисова. Они много размышляли о механизмах рождения образа. Я, например, всегда говорю про своих персонажей: "он". И никак не ассоциирую "его" с собой. И когда вспоминаю свой персонаж, например, Гамлета, то очень ясно вижу его перед собой. Мне кажется, что мы с ним друзья, но я каждый раз удивляюсь ему: надо же, как интересно он себя ведет в данной ситуации. Я забываю, что он – это то, что создал я вместе с Петером Штайном. Но когда нахожусь на сцене, такое отделение невозможно. Безусловно, контроль существует, но в лучшие мгновения происходит соединение "я" с "он".

— После нескольких "Гамлетов" у Вас был месяц вынужденного отдыха в санатории.

— Это очень трудно – отыграть двадцать "Гамлетов" подряд. Стресс еще был потому, что мы выпустили сырой спектакль, и приходилось слушать и читать много гадостей. Так что реабилитационный период действительно был очень тяжелый. Мало того, я достаточно долго после этой роли не знал, что мне делать дальше. Гамлет – отрава, хлебнув которой, все остальные роли сравниваешь только с этой. Спасением для меня стал Лев Николаевич Мышкин.

— Рассказывают, Ваши съемки в "Идиоте" начались с того, что Вы сказали режиссеру, что он слишком нормален, чтобы снимать эту картину?

— Я ему сказал: "Это Ваше счастье, что Вы слишком здоровый человек, но совершенно не годится для такой работы, как "Идиот"." Потом понял, что ошибся. Оказалось, что потрясающая фактура, такая внешняя форма якобы здоровья, скрывает человека, безумно закомплексованного внутри. Прекрасно закомплексованного. Владимир Бортко обладает талантом объединять разные актерские индивидуальности. У меня есть примета, по которой я сразу отличаю режиссера от не-режиссера, – способность ответить на поставленный вопрос. Бортко отвечал на все мои вопросы. Значит, он в материале. Значит, он точно знает, чего хочет.

— А Вы много вопросов задавали?

— А как же! Что это за человек, Лев Николаевич Мышкин? И человек ли он вообще? Странный персонаж, который очень напоминает Иисуса Христа до 30-летнего возраста, когда Иисус стал Иисусом. Ничего себе, попробуй сыграть такое. Это нереально. И такое я играть отказывался. Всю картину. Спор с Бортко у нас был практически до последнего съемочного дня: он постоянно хотел от меня взгляда или жеста Иисуса Христа. Кстати, когда-то тот же Бортко предложил мне играть в "Мастере и Маргарите" Иешуа, и я отказался. Потому что это должен играть (если уж играть), во-первых, не артист, а во-вторых, после этого нельзя уже играть больше ничего.

— То-есть, Вы все-таки играли Мышкина человеком?

— Не обошлось без мистицизма. Но нам было важно лишь обозначить, что мистика присутствует. Но не разбираться в ней: у-у-у, какой космонавт Лев Николаевич Мышкин, с неизвестной планеты. Да, данность у него не человеческая: такого идеала нет. Поэтому Достоевский и отправляет его в Швейцарию, из которой он якобы приезжает, хотя концы с концами явно не сходятся. Многие думают, что это оттого, что Федор Михайлович очень торопился, поскольку нужно было писать каждый день и отправлять написанное в издательство, чтобы получить деньги. Но, думаю, он делал это бессознательно, повинуясь своему вдохновению.

— Бога Вы играть отказались. А существует ли некая моральная грань, которую Вы откажетесь переступать и не возьметесь за отрицательную роль, даже если та – настоящий подарок для артиста?

— Кира Муратова предложила мне сыграть в проекте "Четыре истории". Потом вышла картина, которая называется "Три истории", потому что мою историю мы так и не сняли. Это была история сексуального маньяка, который убивает своих жертв. Я не смог.

— Хотя у Николая Лебедева в "Змеином источнике" Вы нечто подобное сыграли.

— У Лебедева – да. Но это было решено в комедийном, более безобидном, что ли, плане. А у Киры Муратовой все очень серьезно. В первый съемочный день я должен был подъехать на шикарной машине к мусорной свалке, достать из багажника труп, поцеловать – и выбросить. Видимо, на меня очень сильно подействовала обстановка. Там еще разложили перед камерой мертвую собаку. А для меня это вещи запредельные: только Господь может решать – умереть или нет живому существу. Мне сказали, что ее нашли на этой свалке, я успокоился и в этот день снялся. Но отпечаток остался отвратительный. Я не понимал смысла. У Лебедева я его нашел в конце, когда, умирая, мой герой просил: "Не говорите маме", и для меня это было психологическим оправданием роли. У Киры Муратовой смысла истории я не понимал, поэтому и не сложилось. Но, по-моему, она сняла замечательную картину и без моего маньяка.