Сознаюсь, в домашней одежде я видела его впервые. Почти сразу Женина мама Тамара Петровна вкатила в комнату столик, на котором был чай с бутербродами ис испеченный ею самолично торт "Наполеон". Причем отказаться не было никакой возможности, потому что предложение больше походило на условие. "Ешь, а то не буду говорить", – смеясь, сказал Женя. Вариантов, как вы понимаете, не было.

— Жень, вот ты говоришь, что больше всего удовольствия получаешь от работы в спектакле "Бумбараш". Но у тебя там огромная физическая нагрузка. Устаешь сильно?

— Сильно. Но я занимаюсь зарядкой – полчаса каждый день. Сегодня вот делал ее. А вчера – нет. (Смеется). Я бы вместо этого с удовольствием играл в большой теннис, да до сих пор никак не могу научиться.

— Таланта не хватает или времени?

— Не совсем в этом дело. Я один раз пробовал. Меня стали учить. Я раз пять упал на корте, и на этом все закончилось. Теперь опять нужен какой-то случай. Пока же очень люблю смотреть теннисные матчи по телевизору.

— Уж извини, но я почему-то думала, что ты больше плавать любишь – все-таки на Волге родился...

— Плавать – это другое. Я говорю про спорт. Теннис мне очень напоминает актерское состояние. Мобилизация в труднейшие моменты – и вдруг чудо. К тому же это очень тонкая игра. Это политика. Может быть, поэтому многие политики так уважают теннис? Гениальный вид спорта. А плавать люблю, конечно, но только не так: кроссом 25 кэмэ, потом 50 – кролем, потом бролем. Я люблю насладиться плаванием, побарахтаться просто в удовольствие.

— Научился в детстве?

— И очень легко. Даже не помню, как это произошло. Мне кажется, что это так же естественно, как ходить. Поэтому меня очень удивляет, что Табаков не умеет плавать. Я не понимаю, как можно было за всю жизнь не научиться, упустить такое счастье, удовольствие! Но зато он многое другое умеет.

— Кстати, об Олеге Павловиче. Он не ревнует, что ты все время играешь в кино?

— Мы с ним разговариваем, советуемся, а ревности нет.

— Признайся, ты сразу на первом очном знакомстве почувствовал, может быть, на интуитивном, подсознательном уровне, что это человек, с которым вы поймете друг друга?

— Да нет, что ты! Тогда и речи о понимании не могло быть. Я его ужасно боялся. Испытывал просто панический страх. В институте мы прислушивались к побрякиванию его ключей, когда он шел по коридору, как к шагам командора. И потом в театре было то же самое. Понимание пришло уже с возрастом. Когда какой-то опыт появился и профессионализм. Грубо говоря, тогда, когда мы стали коллегами.

— То-есть, не с первого дня фактической работы?

— С какого первого дня, ну, о чем ты? Я только начал играть, как загремел в больницу. Меня оттуда Олег Павлович вместе с Авангардом Леонтьевым вытащили и дали работу, быстро поставив на ноги. Это было самое лучшее лекарство. Для самолюбия. Я сразу стал играть главную роль в сепктакле "Прищучил".

— Вот ты сколько уже раз об этом рассказывал, а я все не пойму, как скромный саратовский саратовский мальчик не побоялся приехать в Москву и не просто поступать в театральное, а разыскивать, "отлавливать" Табакова, чтобы поговорить с ним.

— Я уже не был в этом смысле таким скромным, потому что мы с сестрой Оксаной каждые каникулы приезжали в Москву, ходили в театры. А чтобы попасть, скажем, в Ленком, нужна было обладать энергией, даже какой-то наглостью. Что только мы ни делали, что ни придумывали. Так что кое-какой опыт был.

— Но там не решалась судьба. Здесь же тебе нужно было убедить не кого-нибудь, а самого Табакова...

— То было совершенно особое состояние, которое даже объяснить невозможно. Безумная вера в себя, в судьбу, в звезду. Оно очень редко бывает. Я сейчас вспоминаю его и думаю: "Когда же оно у меня было последний раз?"

— А помнишь, что ты чувствовал, когда Табаков дал тебе номер телефона, и потом, когда все решилось?

— Ощущение глупого счастья. Я даже предположить не мог, что меня ждет. А дальше начались такие муки... Я был ужасно закомплексован, прогуливал страшно... Например, у нас было занятие на пятом этаже у Табакова, а на четвертом – у кого-то из других преподавателей: там и там я был занят в этюдах, отрывках. И уходил от Табакова, говоря: извините, пожалуйста, меня ждут на четвертом. Заходил туда: извините, пожалуйста, меня ждет Олег Павлович на пятом. А сам в это время шел и прогуливал, потому что было очень тяжело.

— И как долго это продолжалось?

— Не так уж долго, потому что я понимал, что так могу очень скоро оказаться в Саратовском ТЮЗе, куда меня приглашали.

— Слышала, что первый актерский провал ты испытал еще в школе...

— Незабываемое ощущение. Я первый раз понял, что такое несоответствие своего внутреннего и внешнего. Иногда очень хорошо о себе думаешь. И для меня это был первый большой урок. Я пел трагическую песню про умирающего комсомольца, а зал просто лежал от хохота. Такое во сне не приснится, я шел, чуть ли не рыдая. А мне говорили, что я клоун: "Ой, тебе точно в цирк надо".

— По-моему, в школе у тебя проявился еще один талант – ты писал пьесы в стихах... Собственные? Или инсценировал классику?

— Какую классику!.. У нас в школе каждый класс должен был представить какую то профессию и защитить ее. Нам выпала профессия телеграфистки. И я вот на эту тему придумал пьесу. Сам играл главную роль, сам ставил... Как Никита Михалков.

— Сейчас не балуешься этим?

— Не-ет – не стоит. Я понял это, когда прочитал хорошие стихи. Меня никогда не тянуло даже к дневникам. (Женя показывает дневники Олега Борисова, недавно опубликованные.) Вот их я не могу назвать мемуарами, потому что это отдельное литературное произведение. Это не записки артиста, а записки очень большой личности. Это мысли. У меня такие никогда не возникали. Видимо, нет мыслей. (Смеется.) Не-ет мыслей... Хотя иногда хочется какие-то вещи записать. Табаков порой советует записывать, что интересного произошло за год, говорит, пригодится. И записать есть что, поскольку мне повезло работать с очень интересными людьми. Но я как подумаю, что сяду, возьму ручку, начну писать, а потом дневники эти в Бахрушинский музей попадут, так меня хохот разбирает. Да и выдержки у меня такой нет. Это раньше писали, а сейчас: "перечитывал пейджер, много думал..."

— Жень, а ты вообще-то сильно изменился с тех пор, как приехал в Москву?

— Я повзрослел просто. Стал что-то понимать в своем деле. До учебы в Москве у меня только нерв был какой-то...

— Разве это плохо?

— Хорошо, но мало. В дипломном спектакле "Полет над гнездом кукушки" у меня была сцена истерики героя, которая никак не получалась. И один раз я сыграл ее так, что чуть не потерял сознание. Обмотался сеткой, поранил себе нос, царапины были на всем лице, но я ничего не чувствовал. Это из каких-то патолого-странных вещей, которых я потом никогда не делал и считаю жуткой ошибкой. Но после этого меня прозвали "королем истерик", а моя однокурсница плакала: "Женя, что с тобой случилось?" Но я даже сам не помнил, что это было. Абсолютная патология, произошедшая из-за невладения профессией.

— А почему ты больше не решился на такие эксперименты?

— Хочу жить. Я не сумасшедший. Поступив в Саратовское театральное, я про актерскую профессию мало что знал. Маленький был, всего 14 лет. Но славы хотелось! В то время артисты были популярными, как сейчас политики. Были кумирами. Им верили. Хотелось быть таким же. Хотелось поклонниц! Автографы давать... Я даже специально придумывал себе автограф. Сидел дома и тренировался. Наверное, прочтут это и скажут: какой же глупый был мальчик. Мало того, мне папа помогал и разработал такую красивую подпись, что я до сих пор ею пользуюсь. (Смеется.) Иногда не понимают, что я написал. (Громко смеется.) Но кра-со-та – немыслимая!

— Жень, а вообще правду про детство говорят, что именно оно и есть источник всех комплексов?

— Абсолютно. И всех болезней, и всего божественного, что потом сохраняет тебя всю жизнь. Все оттуда черпается, каким бы оно ни было. Мое детство было разным. Мне очень часто снится Татищево-5 Саратовской области. Я иду по улице, по которой меня мама провожала в школу. Очень часто вижу то, что вызывало самые сильные впечатления. Похороны, например. Они у нас были нередкими, потому что военный городок – частые ЧП: то вертолет разобьется, то еще что-то. Мы жили на центральной улице и из окна всегда все видели. Эти ощущения – похороны, военные, музыка, оркестр – были самыми страшными. Но остались и другие, наоборот, очень светлые. Одно из таких... Таял снег, наш дом стоял немного в низине, и огромное количество воды разливалось рядом в леске. Это было наше маленькое море. Мы детьми обожали там гулять. Простывали. Но это было так здорово! И во сне я часто вижу именно это место, причем абсолютно четко: лесок, большое дерево. Во сне оно иногда спилено почему-то. Я очень хочу туда поехать и посмотреть, осталось оно или нет.

— После работы со Штайном тебя не одолевают предложениями западные режиссеры?

— Нет. Есть совместные кинематографические предложения. И скоро, даст Бог, буду сниматься. А так... Западные режиссеры не сумасшедшие, у них есть свои блестящие актеры. Нужен язык. Но мы никогда не исправим акцент, даже выучив его.

— Скажи, а это правда, что во время работы над "Гамлетом" Штайн тебя так замучил, что ты даже в больницу после спектакля попал?

— Шла работа. Я практически не спал – не мог. Если засыпал, то вставал с решением какой-то проблемы. Записывал это и шел на репетицию. Вообще самое приятное в этих днях были проезды в театр: меня и Штайна забирала одна машина. И эти двадцать минут мы с ним хохотали, обсуждали русскую погоду, потому что иногда она была совсем невеселой, несмотря на лето, ели конфеты... Потом начиналась работа. Я люблю репетиции, но это очень трудный, мучительный процесс, как говорил Олег Борисов: с кровью. Но то не было мучением. То был наркотик. Я абсолютно точно в течение трех месяцев был в наркотическом опьянении от Шекспира и от Штайна. Я подсел на "Гамлета". И вышел с очень тяжелыми последствиями, потому что, когда первый раз закончил играть, почувствовал, что мне надо не то что отдохнуть, мне надо лечиться. (Смеется.) Что я и сделал. И очутился в таком специальном пансионате в Подмосковье. Гулял, пил фитонапитки, принимал йодобромные ванны, массажи. Всем моим соседям было за 70. И поначалу я был просто в ужасе.

— Штайн сделал спектакль и уехал в день премьеры. Он всегда так поступает?

— Немец! (Смеется.) Но он любит погулять по-русски. Он приезжал сюда с итальянскими артистами, и они отрывались по полной программе. Для немца это, конечно, странно. Но он любит и цыган, и попеть, и похохотать, безумно интересно рассказывает разные истории. Он совершенно не похож на типичного немца.

— Тебе такие расслабления не мешали во время работы? Ты можешь в антракте самого тяжелого спектакля пошутить?

— Конечно. На "Гамлете" я все время издевался над Штайном. Он ужасно злился. А мы все хохотали, потому что очень часто, где нужно и не нужно, он любил показать западную актерскую технику – например, как нужно падать. Западные актеры в этом так преуспели... При этом Штайн показывает блестяще, абсолютно гениально. Например, он скатывался в зале Театра армии с верхней ступеньки лестницы до самого низа. Катился, переворачиваясь, падая, ударяясь головой, и мы все, раскрыв рот, смотрели. А он вставал, спрашивал. "Понятно?" Мы хором отвечали: "Нет" – и он говорил: "Еще раз". После чего в свои 60 лет бежал наверх, показывал и тут же, не запыхавшись, продолжал работать. У него вообще шило в одном месте. Штайн показывал мне, как падать с бокалом, которым я только что отравил Клавдия. Показал, как надо отравить, сделал кульбит какой-то, потом упал, а в правой руке – бокал, который, смотрю, он так осторожненько ставит на сцену. Я обхохотался и сказал, что никогда в жизни это делать не буду. И показал ему, как сделаю я. И тут же разбил бокал, который стоил около 200 долларов, который специально привезли. Позже, как только он хотел что-то показать, я говорил: "О! Знаменитая западная техника!" И у него сразу пропадало желание это делать.

— А вообще, насколько тебя радует и огорчает наличие или отсутствие денег?

— Слава Богу, так сложилось, что пока я не очень обращаю на это внимание. У меня есть какая-то денежная масса, но нет детей, и это дает возможность не думать о том, где сейчас заработать. Я позволяю себе заниматься тем, что интересно. А это сегодня очень большой шик и роскошь. Что будет дальше, не знаю.

— Мы говорили о друзьях. Ты сказал, что круг друзей стал стабильным. А новые друзья или добрые приятели у тебя появляются?

— Постоянно. Моя компания образовалась за последние два года, и она достаточно большая. Это люди, с которыми мы встречаем вместе все праздники. Человек двадцать, которые собираются по первому кличу, и мы уезжаем на мою дачу. Хотя дача недостроена, удобства во дворе, нам это совершенно не мешает, даже зимой.

— И вопрос под занавес. В последнее время в твоем репертуаре чередой идут тяжелые, даже мрачные психологические роли. А тебе присущ необыкновенный, светлый талант... Не хочется наконец сыграть что-нибудь доброе и светлое?

— Я как раз об этом сейчас думаю. Мне самому ужасно хочется поучаствовать в светлом, увлекательном, блестящем и ярком зрелище, может быть, даже в шоу. Сейчас идея такая витает, но нужно найти деньги. А у кого они сейчас есть, деньги-то?