СПАСИТЕЛЬ ЖЕНЩИН

Газета "Столица С"
19.04.1997
Саша Александрова

Ему пророчили большое будущее. И будущее пришло к нему сразу. Шесть лет назад "Любовь" Валерия Тодоровского подарила нам настоящего артиста. Тогда же заговорили о его работе в Театре Табакова. Сегодня Евгений Миронов – новая звезда российского театра и кино. Олег Табаков, Петер Штайн, Валерий Фокин, Никита Михалков, Владимир Хотиненко – работа с этими мастерами позволила выйти ему на новый, более качественный уровень – "Ника" за роль в фильме Дениса Евстигнеева "Лимита", звание "Заслуженного артиста России"... Ему нет еще и тридцати...

— Вспомни что-нибудь из студенческой жизни, когда жил вместе с Володей Машковым.

— Почудили, конечно... Машков наряжался бабушкой и начинал пугать всех в общежитии. Мы с ним на пару работали. Это было страшно: он надевал чулок на голову, и лицо его становилось не то чтобы неузнаваемым, – оно становилось жутким. Напоминает героя фильма "Кошмар на улице Вязов". Творили что-то невероятное. Я стучался по комнатам и говорил: "Лена, привет, к тебе какая-то бабушка приехала из деревни. Выйди на лестничную площадку". Девушка выходила на лестницу, а там поднимался с клюкой Машков. Крик, визг – и мы были сами не рады, откачивая минут двадцать эту Лену. А еще у нас были очень буйные дни рождения, и такие буйные, что наутро срочно приезжала комиссия во главе с Табаковым, который ходил по комнатам со строгим видом.

— И он прощал вам эти шалости?..

— Конечно, прощал. Он сам веселый человек.

— Ты долго думал, играть в "Мусульманине" или нет?

— Ни одной секунды.

— Ты очень живой артист, а персонаж твой: молчаливый и верующий.

— Вера – очень тонкий вопрос. Мне было интересно. Я никогда не молчал так долго. А молчание – огромная опасность быть неинтересным. На молчании проверяются многие артисты. Поэтому мне было очень важно попробовать себя в этом. Постигать любое трудно, но мне неинтересно искать какие-то легкие пути.

— Получилось так, что на ТВ сначала показали "Любовь", потом "Мусульманина". Из влюбленного – в верующего. Контраст разительный. Ты вообще любишь контрасты?

— Обожаю. Люблю пограничные ситуации, какое-то постоянное движение.

— Как удалось Михалкову уговорить тебя на эпизодическую роль в "Утомленных"?

— Он сумасшедший человек, гений на уговоры и делает это потрясающе. Как Табаков – артист, он – режиссер. Михалков так описал эту роль, что я подумал – она главная в фильме. Рассказал о ней в таких красках: она идет от слез к смеху и от смеха – опять к слезам. А когда я прочитал, у меня там оказалось всего два слова. Но работа с Михалковым –это работа с Михалковым. Мы на ходу весь сюжет придумывали, из ничего что-то такое получилось. Говорят, смешно.

— Какую свою роль считаешь основной?

— На сегодняшний день – это Иван Карамазов. Я благодарен Фокину, который меня пригласил. Это мое. Хотя актер не должен так говорить: моя, не моя роль. У меня есть роль Бумбараша, яркая совершенно, какая-то жутко эмоциональная. Потом была роль Ореста, где бытовой театр не может существовать, там совсем другие законы. Иван Карамазов – это новая ступень, новое сознание. Этакий прорыв в новый театр. Была "Обыкновенная история" у Табакова. Совершенно лирическая история про человека, который любит, потом страдает. Этап, этап, этап... Что будет потом, не знаю. Думаю, мучаюсь...

— А есть такие роли, которых ты никогда не смог бы сыграть?

— Ромео уже не сыграю.

— Возраст?

— Дело даже не в возрасте. Бывают такие счастливцы, которые и с возрастом что-то сохраняют. А у меня для Ромео это что-то потеряно. Все равно какая-то романтическая страсть у них там была.

— Хорошо: а что тебе, не романтику, необходимо для воплощения мечты в реальность? Слава, деньги и свобода, по-моему, у тебя есть.

— Ну, со славой, свободой, деньгами – проблема. Все очень относительно. А что касается мечты, мне хочется как можно дольше не останавливаться. А чтобы не останавливаться, нужно уважать себя, быть к себе требовательным. Как у Ивана Карамазова – невозможность примирения со своей совестью. Поскольку так случилось, что для меня профессия – главное, хотя бы на сегодняшний момент, я пока витаю. Мне хочется что-то такое все-таки сделать. Это трудно назвать мечтой. Это, скорее всего, перспектива. А мечта зависит от ежесекундности. Вот сейчас, например, мечтал о сигарете – осуществил.

— Как-то ты сказал, что Евгения Миронова не было бы, если бы не встреча с Табаковым...

— Евгений Миронов был бы в любом случае. Возможно, я занимался бы чем-то другим – например в Саратовском ТЮЗе работал. Могло просто не сложиться так, как сейчас. Табаков – это поворотный момент в моей жизни. Я же не говорю: "Ну, не будь Табакова, был бы кто-то другой. Талант – он от Бога. Я все равно бы реализовался". Да, мог бы реализоваться, а мог бы и нет. В жизни каждого человека существуют повороты, шансы, которые тебя либо ведут, либо направляют. Важно их не пропустить. Встреча с Табаковым была одним из таких событий.

— Тебя не обижает, что почти каждый из столичных журналистов пытается напомнить тебе о городе Саратове, из которого ты "вылез" и наделал много шума?

— Не обижаюсь. Это правда. Единственное только – не стремлюсь я к какой-то немыслимой славе! Как говорит Табаков: "Мы с тобой ответственны за Саратов". Если человек провинциальный – это огромный плюс, я так считаю. Комплекс того, что ты не из центра, не из Москвы, что ты не в шоколаде и не упакованный – это прекраснейший комплекс. С ним люди достигали многого и продолжают пробивать невозможное. Я очень рад, что так случилось.

— Тяжело работать с Табаковым как с режиссером?

— Олег Павлович по многогранности красок – фантастический артист! Он называет их штампами. Я с этим не согласен. Штамп – это однажды успешно найденная и закрепленная вещь, впоследствии ужасно мешающая. Ее все время хочется одеть. Табаков любит говорить, что чем больше штампов, тем лучше артист. От этого меня всего аж передергивает! Я считаю, у Табакова нет штампов. Когда Табаков работает как режиссер, он, естественно, сам все показывает. Сыграть, как он, невозможно. Это на уровне гениальности. Я иногда очень жалею, что в этот момент его не снимает камера. Он показывает любого персонажа, человека, червя – просто потрясающе. Но потом ты должен либо повторить это, либо, если ты умный, прибавить что-то свое. Вот в этом смысле трудно, а так – интересно.

— Петер Штайн , оценивая твою игру, сказал, что "дальше – только космос..."

— Лично я этих слов не слышал. Кто слышал, тот пусть за них и отвечает. Но если это так – приятно. На самом деле пытаюсь меньше думать, как и кто характеризует мою игру. С одной стороны, это профессия, а с другой – чудо. Это какой-то вечный поиск, образ жизни. Он может меняться: что-то находишь, отчаиваешься...

— Женя, а почему ты думаешь, что критики пытались "опустить" "Орестею" в своих оценках?

— Не то чтобы "опустить"... Они так долго готовились к этому, ведь проект обещал быть грандиозным. А когда это случилось, через четыре месяца, они просто вместе с водой и ребенка выплеснули – не увидев как бы ничего и не поняв; утром уже вышли статьи соответствующего характера. Надо было скорее растерзать и разорвать на куски всех. Такую их нервность я понимаю. Это был 93-й, накануне Белый дом брали – царила очень нервная атмосфера, а это была как отрыжка. На самом деле полуработу дуракам не показывают, да и тогда это был очень сырой и слабый спектакль. Потому что древнегреческую трагедию русским артистам, которые никогда в жизни к этому не прикасались, за четыре месяца сделать сложно. Мало того, режиссер, пусть он и великий, общался с нами на немецком языке через переводчика. А третий, как известно, лишний. Пока мы нашли какой-то контакт, уже надо было выпускать спектакль. Мы этого сделать не успели.

— На каком-то этапе "Орестея" все равно ведь была на пике славы?

— На Западе ее приняли везде. Как говорил Гордон Крэг: "Москва – центр театрального мира". Видимо, мы как бы уже объелись и имеем право пинать и лягать. Но на Западе при всем многообразии пока этого не произошло. И каждый спектакль Петера Штайна – это событие. Были и особо удачливые спектакли – в Греции и Париже. В Греции в Эпидавросе есть открытый театр на 6000 мест. Эсхилова "Орестея" была написана для этого театра больше чем два тысячелетия назад. На этой сцене мы и играли.

— Получается, что в таком случае мы еше не созрели для греческих постановок. Если уж в Греции приняли...

— Если бы спектакль приняли древние греки, я бы тогда сказал: "МЫ СДЕЛАЛИ ЭТО!" А туда съезжались люди со всей Европы. Правда, профессионалы больше, чем мы. Зрители во время спектакля сидели с книгами Эсхила в руках, что-то проверяли, отмечали. Они сумасшедшие... может, им делать нечего. Нам не до этого, у нас с экономикой никак не решат, какой уж тут Штайн со "Орестеей".

— Тяжело было играть Ивана Карамазова, ведь многие прочили тебе Алешу...

— Тяжело было репетировать.

— Вживаясь в образ Ивана Карамазова, ты посещал психбольницу. Нашел там то, что искал?

— Не нашел. Меня удивляет, почему мое посещение психбольницы так всех интересует. Это входит в мою профессию – если я играю врача, то пойду в обыкновенную больницу, космонавта – в Звездный городок, наконец. Мне просто необходимо знать все детали. Скажу честно – в психбольнице ничего конкретного не нашел. Нет, там мне понравилось – интересная атмосфера. А потом я получил подтверждение, почему не нашел. Я прочитал у философа Булгакова, что "Иван – весь отвлеченная проблема, у него нет внешности". Кстати, в самом романе Достоевского нет описания Ивана, он весь как идея.

— Ты конфликтный человек?

— Стал конфликтным. Но все равно я умею брать себя в руки.

— А прихотливый?

— Нет, совершенно.

— Какие уроки жизни ты вынес из детства?

— Скорее я их вынес из общения с родителями. Когда мне мама говорила: "Вот ползет муравей, ты его не дави. Он ползет к своим детям и несет им еду". И видя, как муравей ползет, я не мог его раздавить, а у ребенка есть такое желание. Потом я, естественно, не мог и кошку в подвале повесить. Я развивался в светлых лучах. Вот если бы я донес до сегодняшнего дня хоть что-то из этого, наверное, было бы хорошо.

— Твои родители полностью посвятили себя тебе, твоей профессии. Поехали за тобой в Москву, ютились вместе в общаге и даже вместе работают в театре.

— Сейчас только мама со мной работает.

— Родители постоянно с тобой, но есть какие-то грани, которые тяжело переступать. Ты никем себя не чувствуешь?

— По-разному бывает. У нас, конечно, что-то происходит, как и в обычной семье. Я им очень благодарен, даже считаю себя виновным в этом. Я все-таки ощущаю себя эгоистом. Они вроде уже живут как бы не для себя, а для нас с сестрой Оксаной. По мере возможности пытаюсь им это компенсировать, как-то развивать их жизнь.

— В детстве ты был беспроблемным мальчиком?

— Да, такой абсолютно беспроблемный. Серенький. Учился в музыкальной школе, ненавидя предмет, по которому занимался. Я любил фортепиано, но мама с папой дали мне аккордеон. Я ходил, занимался, мучился и не мог протестовать. Но, с другой стороны, я им очень благодарен. Сейчас мне эти знания помогают. Меня всегда в школе звали Артистом. Когда были какие-то вечера, я придумывал спектакли – был и жнец, и на дуде игрец. Плюс ко всему играл на аккордеоне и пел. Помню, опера была "Красная Шапочка" на музыку "Аида" Верди. Полный кошмар, со вкусом были большие проблемы. Неважно, зато весело. Один раз, когда уже учился в училище, меня не узнали. Страсть к перевоплощению у меня была давно. Это был Новый год, но о карнавале никто и не думал. Все пришли нормально празднично одетыми, а я пришел, нарядившись цыганкой. Хотел еще с собой наряженных детей привести. Но и без этого все перепугались, меня никто не узнал, стали выгонять – пришла цыганка какая-то зачуханная, стала гадать всем: "Помогите, я с вокзала". Я тогда даже деньги какие-то заработал.

— Какие у тебя отношения с сестрой?

— Это можно назвать состоянием взаимной помощи. Это с детства в нас – постоянная помощь и в мелочах, и в больших делах. Оксана – балерина, солистка Московского классического балета. Это совершенно иной, своеобразный мир со своими минусами и плюсами, интригами и пробами. Но если есть какая-то победа, это безумная радость для нас обоих.

— В твоей жизни женщины многое значат?

— Думаю, имеют большое значение.

— Ценишь в себе состояние влюбленности?

— Очень ценю. Оно требуется постоянно. Ведь состояние влюбленности для художника – самый главный двигатель. Это имеет отношение и к женщинам, и к материалу (пьеса, роль).

— А что вообще ценишь в жизни?

— Настоящих друзей – такая вечная истина. Пытаюсь ценить саму жизнь. Сейчас не хватает положительных эмоций в атмосфере, в которой витает очень напряженное состояние страха. Надо радоваться и находить в жизни какие-то очень простые вещи. Радуюсь даже тому, что солнце светит, насморк у меня заканчивается.

— Ты склонен к самоанализу?

— Склонен. Но это не очень хорошо. В какой-то момент надо уметь отключаться. И от себя в том числе. Самоанализ – вещь необходимая, но опасная.

— Одна девушка рассказывала, что ты ей спас жизнь, когда она тонула...

— Это было, с одной стороны, случайно, с другой – нет. Да, вот такой я спасатель девушек. Хожу специально в шторм по берегу и смотрю. Как только они начинают тонуть, я их спасаю. Интересно я знакомлюсь с девушками...

АНЕКДОТ ОТ МИРОНОВА

— Сидит человек и играет в теннис. Маленький такой, живой теннис, и люди там маленькие, настоящие. Подходит к нему товарищ.
— Откуда такой маленький и настоящий теннис?
— А у меня есть джинн.
— Можно, я его возьму? У меня есть желание.
— Возьми, только он немного глуховат...
Товарищ заказал джинну 300 тысяч баксов. Через пять минут зашел в комнату, там стоит 300 тысяч факсов. Прибегает к товарищу и говорит: "Кого ты мне подсунул! Этот джинн вообще ничего не слышит. Он мне вместо баксов факсы выдал.
— А ты думаешь, я 30 сантиметров тенниса заказывал?