БЕЗУСЛОВНЫЙ ЭФФЕКТ ПРОЩАЛЬНОГО КРИКА СОКОЛА, СРАЖЕННОГО ШАРОВОЙ МОЛНИЕЙ НА ЛЕТУ

Газета "Сегодня"
1993
Максим Андреев

[Первая в отечественной прессе рецензия на "Утомленных солнцем"]

Михалков снял один из лучших своих фильмов. Может быть, самый лучший. И это поразительно.

Замысел возник в июне 1993-го, тут же – за три недели – при участии Рустама Ибрагимбекова был написан сценарий, 15 июля (!) приступили к съемкам (рабочее название – "Безусловный эффект шаровой молнии"), и менее чем через год режиссер поехал в Канн за Пальмовой ветвью. Несмотря на участие в проекте крупнейшего французского продюсера Мишеля Сейду, блестящую подачу и пр., картина получила лишь Большой приз жюри, пропустив вперед "Макулатуру" Квентина Тарантино. Тогда, в Канне, Михалков заявил, что это не просто проигрыш "Утомленных солнцем" и не его личный, михалковский проигрыш, но ни больше ни меньше – поражение всей России.

Так что в Светлогорске, на фестивале "Янтарная пантера", режиссер, можно сказать, реваншировался, причем, получая из рук Яковлевой янтарную фигурку пантеры, не преминул повторить свою мысль: это-де не выигрыш "Утомленных солнцем" и не его личный выигрыш, но "победа нашей России, нашей несгибаемой родины".

Естественно, теперь Михалков заинтересован в том, чтобы: а) такое замечательное кино увидела большая часть нашего народонаселения; б) картина с бюджетом 3,6 млн долларов оказалась прибыльной. Поэтому он не собирается отдавать ее в загребущие руки российских кинобизнесменов, а займется прокатом лично: каждому региону в отдельности будет предложен пакет из двух фильмов: "Утомленные солнцем" и "Анна от 6 до 18", причем, дабы не взвинчивать цены на билеты, администрация региона обязана будет выделить специальную дотацию.

Впрочем, пусть Михалков и щи будут отдельно.

"Утомленные солнцем" – окончание пьесы для механического пианино, "Платонов-2". Продолжение и развитие темы вины русской интеллигенции, образ уходящей России. Только вместо чеховского времени – сталинское. Вместо старых рефлексий и новых репрессий – боль и нежность. После фильма о проблеме контрацептивов в Монголии Михалков неожиданно снял кино про нас.

Старая пущинская усадьба воссоздана под Нижним Новгородом. (Ясным летом 1976-го пущинский дом поливали искусственным дождем; теперь, поздней осенью, на деревья пришлось наклеить 150 тыс. зеленых листьев.) Летом 1936 года на даче в поселке художников и артистов живут Маруся, ее муж – легендарный комдив Красной армии Сергей Котов, их шестилетняя дочка Надя и куча марусиных родственников. На стене – семейные фотографии. Здесь же снимок сидящих чуть не в обнимку усачей – Сталина и Котова. Пустые и едва слышные чеховско-михалковские диалоги. Почти каждой сцене "Механического пианино" находится аналог в "Утомленных солнцем". Каждому неоконченному персонажу соответствует персонаж утомленный. В роли Александра Калягина – Олег Меньшиков и иногда сам Михалков. Павла Кадочникова сыграл Вячеслав Тихонов. Елену Соловей – Ингеборга Дапкунайте. Сергея Никоненко – Светлана Крючкова. Прямые цитаты: Никоненко вытаскивал из пруда стул – Крючкова выуживает утопленные лекарства. Хохмы: "В Астрахани девицей Полищук поймана ворона с голубыми глазами" – "Нашедшего белого пуделя просьба вернуть на дачу гражданина Калюты" (Вилен Калюта – михалковский оператор). Обязательный воскресный футбол. Уютно. Покойно. Счастливо. Как все это рушится – одним щелчком.

От праздничной пионерской колонны неожиданно отделяется слепой старик – словно странный прохожий в "Вишневом саде". ("Я волшебник из Магриба, летний Дед Мороз", – говорит он Наде.) Не звуком лопнувшей струны – целым оркестром, феерическим танцем, шаровой молнией врывается прохожий в размеренную жизнь дачников. Сорваны очки, отлетает седая борода – Митя, Митенька, родной, сколько же лет прошло! Десять. Ровно десять. (Маруся бледнеет, и вода бежит через края чашки. Тонкие, поперечные шрамы на дрожащих запястьях.) Воспитанник и любимый ученик Надиного дедушки, умершего дирижера Бориса Константиновича, выросший вместе с Марусей на этой самой даче, десять лет назад, не попрощавшись, внезапно уехал за границу, и теперь явился – вернуть время? искать виноватых? насладиться обидой? Поразительная, уникальная для отечественного кинематографа история любви. Митя и Муся, Ятим и Ясум. Буффонада, гениальное фиглярство Меньшикова и тут же – сгустки нежности и боли. Помнишь нашу первую ночь в сарае и розовый след от купальника на твоем животе? Я думал, что раз для меня той жизни нет, так и ни для кого ее нет. А у вас, оказывается, все есть – только без меня. А меня что же – вычеркнули? Ластиком стерли?

Митя, как когда-то Платонов, рассказывает сказку, и тут впервые появляется шаровая молния. Трепетный желтый мяч хищно рыскает по комнатам в поисках движущихся предметов, но дачники застыли тихим омутом – лишь слегка дребезжит чашка в тонких Марусиных руках. (И тогда вызвал Ятима грозный усатый комдив и приказал ему: пойди-ка ты, Ятим, туда, не знаю куда, принеси то... Правильно, Надюша: не знаю что. А Ятим был молод, и ему очень хотелось жить. Поэтому он уехал.) Мяч в бессилье разбивает застекленную фотографию и вылетает в окно.

"Ах, какая жизнь была, какая жизнь, – вздыхает старая интеллигенция, репрезентируемая Кадочниковым-Тихоновым. – Сейчас тоже неплохо, но вот общий аромат пропал навсегда". "А что же вы эту замечательную жизнь не защитили? – взрывается Калягин-Михалков. – Испугались озверелой банды голодранцев? За имущество свое испугались? Думали, что рассосется. Не рассосалось". "Ну, это вопрос филосо-о-офский", – тянет Тихонов.

Невиновных нет. Разница в цене. Для новых мить цена была другая – жизнь, но трусами оказались и те, и эти. У человека всегда два пути: можно уехать, можно остаться. – Ты где работаешь? – спрашивают Митю. – В НКВД. – ...? – Шучу, в областной филармонии.

В "Пианино" Михалков играл роль второго плана, причем на общих планах снимал своего дублера. В "Утомленных" он и режиссер, и актер, и папа (Надю играет Михалкова-младшая). Успевает везде и упивается этим.

Два героя: Митя и Котов – Ятим и злой усатый комдив. Меньшиков и Михалков. В каждом кадре – яростное соперничество, борьба двух самцов: за самку и за... зрителя. Очередной плюс Михалкову-режиссеру, не побоявшемуся, что экранный Михалков проиграет лучшему на сегодняшний день молодому российскому актеру. Выиграли все.

Котов и его дочь – совершенно отдельная, уникальная по искренности линия. "Голубая чашка" Аркадия Гайдара. Кэрролловская "Алиса": "Июльский полдень золотой / Сияет так светло, / В неловких маленьких руках / Упрямится весло, / И нас теченьем далеко / От дома унесло". Так вот и будем мы с тобой плыть и плыть, а кожа на твоей пяточке навсегда останется такой же мягкой и нежной, и все у нас будет хорошо... – А мама с нами будет? – И мама. – Тогда давай играть в кто-дольше-продудит. У-у-у-у-у... Я маленькая, мне два раза можно.

Утомленное солнце, песенка из фильма "Вратарь", транспарант на дирижабле с портретом Сталина в полэкрана, финальные титры, по-голливудски информирующие о дальнейшей судьбе несуществующего командарма Котова, – это уже, конечно, для бедных. Для Канна.

Суперпрофессиональное, гениально просчитанное кино редко бывает гениальным, но иногда бывает почти.

Зло борется со злом. Добра нет вообще. Митя приехал не потому, что соскучился, а чтобы арестовать комдива Котова. Десять лет за границей он не просто "пел, танцевал и шил тапочки", но сдавал в НКВД своих бывших соратников – белых офицеров. Виноваты все. Выхода нет, остается наточить бритву и лечь в ванну. Маруся выжила потому, что не знала: это делается под водой и обязательно вдоль, а не поперек. Лучше стоять под душем, чтобы вода быстрее вымывала кровь. Или растворить в ванной кучу аспирина, не давая сволочным шарикам свертываться.

Когда в глазах начнет смеркаться, в открытое окно снова закатился дрожащий, ослепительно желтый мяч; он коснется тебя, и вы взлетите – выше дома на набережной, выше сталинских дирижаблей; оставив позади город зомби, вы зависнете над бескрайним лесом – здесь уютно, покойно, счастливо и совсем нет движущихся объектов, лишь сокол виснет в синеве черной кавычкой. Миг – и это рушится одним щелчком: вслед за вскрикнувшей птицей вы пикируете на дерево (не успела бедная птаха закрыть клюв, как обратилась в горящий факел), и, покуда огонь пожирает ствол, успеваете понять боль всех ста пятидесяти тысяч зеленых листьев, отчаянно цепляющихся за жизнь. Рядом, на просеке – ЛЭП, ажурные эйфелевы стволы, высокое напряжение, звенящая трава. Закрываешь глаза, затыкаешь уши и играешь в кто-дольше-продудит, не подозревая, что звук однажды порванной струны бесконечен.