Кино в России больше, чем кино, если это кино о войне. И если его снял Никита Михалков.

Социологи говорят, что победа в Великой Отечественной войне сегодня заменяет нам национальную идею. А в чем еще за последний век была так явлена мощь нашей цивилизации и родившего ее духа, как не в этом трагическом событии? В каком еще историческом времени мы подымались на такую неоспоримую высоту, как в сорок первом – сорок пятом?

И надо сказать, что эта война еще не дождалась своего Гомера, появлением которого, по словам Азы Тахо-Годи, заканчиваются великие катастрофы. А войны тем более. Война не нашла пока даже своего Льва Толстого, несмотря на множество маленьких и больших художественных шедевров, ей посвященных. То-есть, "Севастопольские рассказы" написаны, а "Война и мир" – нет. А в последние 20 лет интеллигентская рефлексия и вовсе опозорилась. Заминировав неоспоримые, казалось, ценности публицистическим цинизмом: "нечем гордиться – мясом победили".

А у тех, кто никогда бы не согласился назвать своих отцов и дедов "мясом", кто понимал, какого сгущения личностности, какого запредельного этического напряжения требуют война и победа, застывали на губах немодные серьезные слова.

И лишь когда из нового поколения вырвался флэшмоб с "георгиевской ленточкой", стало ясно, что серебряный шнур памяти не порвался.

Но одной народной памяти мало, нужны высоты художественной рефлексии. И поэтому когда большой художник берется за большое кино о Великой войне, все здоровые души замирают.

Это событие, успех которого не измеряется ни величиной киновыручки в ближайший уик-энд, ни количеством разгромных или хвалебных рецензий. Критикам, считающим художественные повторы и промахи автора, теряющим связи и находящим вместо них пиар-приемы – само собой – флаг в руки! Пускай машут им, где и как хотят. Свобода слова лучше его несвободы. Но пусть не забывают статус собственного флага. Это флаг цеха, корпорации. Цеху – цехово. А сделанное большим художником большое кино о Великой войне – это событие, выходящее за рамки цеховой эстетики.

Я лично насчитала в этом фильме свою уйму довольно глубоко царапающих меня художественных недостатков. Начиная от ошибок в ударениях при чтении молитвы "Живый в помощи" и экзистенциальной невозможности искать зрелища "сисек" при приближении смерти, всегда (и Михалков, если он верующий человек, не может этого не знать) гасящей плоть и подымающей дух, и заканчивая психологически промахивающейся (для меня) игрой исполнителей главных ролей. (Иногда в усах Никиты Михалкова пряталось такое органичное для него чувство победителя, но не в войне за Родину, жизнь и право быть собой, а в битве попроще – за женщину или место в Союзе кинематографистов. Разные битвы, согласитесь. Во второй никогда не участвуют титаны, и "пораженья от победы" можно не отличать.)

Но уже к вечеру мне стало стыдно реакции, исчерпанной каталогом пусть даже обоснованных художественных претензий. Просто вспомнилось, как в 6 лет я обнаружила в своей жизни отсутствие второго деда. Мне говорили: не вернулся с войны, умер в госпитале в Саратове. А оно все равно оставалось невозможным. Непереносимым. Я засыпала с мыслями о нем и просыпалась. И нашла, наконец, решение. Однажды раскроется земля, он встанет и придет. Когда повзрослела, поняла: моя маленькая, слабая и уже атеистически обработанная душа нашла выход в Воскресении.

И вспомнив все это, там, где видела у Михалкова узость драматургического материала, стала видеть красоту потрясающих лиц блистательных современных актеров среднего поколения (о старшем – Петренко, Гафт – уж что говорить!), психологически ВОСКРЕШАЮЩИХ своим коротким присутствием на экране, самой энергетикой лица и скрытой за ним личности, наших отцов и дедов. У них, коротко погибших в 1941-м, тоже не было особо богатого сценария присутствия в той войне, но это не уменьшает их человеческого величия. Как не уменьшают его ошибки командиров. Там, где видела слабость драмы, я увидела силу эпоса.

Так Михалков идет по старому следу чужих эстетических находок, или критики – по старому следу привычного ожидания драмы там, где попытка эпоса?

И как точно найдено слово. Война – это предстояние. Перед невероятным сгущением смерти. А стало быть, перед Богом. Все карликолизуется в этом предстоянии – идеологические мифы, политические схватки, речи агитаторов, лагеря. Сам тоталитаризм. Потому что против смерти можно поставить только свою жизнь. Вождь при всем его желании и заградотрядах не может поставить твою жизнь против смерти. Только ты сам. И вот в кровавом месиве войны начала произрастать вопреки сталинскому тезису незаменимость каждого. И человек стал приобретать невероятный масштаб. Вот почему Котов увидел в войне "единственное наше спасение". Она давала опыт свободы. Как ранее воевавший, он это знал.

Что скрывать, по Михалкову, как по гадательной карте, уже давно "читают" тренды общественного бытия – от "куда будет двигаться общество?" до "куда его будут двигать?". При этом понятно, что он не транслятор тайных знаний, порожденных высокими знакомствами, а производитель своих собственных позиций и содержаний.

И тут нельзя не адресовать аплодисменты теме Сталина, а точнее, антисталинизма.

Сталин, снова блистательно сыгранный Максимом Сухановым отдельной новеллой в ключе "палач и его удовольствия", воссоздает образ иезуитских до античеловечности талантов высших сфер, и не просто страхует нас от дальнейшей химеризации истории, но является настоящим художественным исследованием явления, которое мы, по большому счету, не понимаем. Наскакивать наскакиваем, а понимать не понимаем. Понимали бы, распрощались бы с высокими рейтингами образа Сталина.

Выныривание героя из лагерного рабства в смертельную свободу войны отсылало мои ассоциации к известной статье Симоны Вейль "Илиада, или Поэма о силе". Эта "поэма о силе" так очевидно звучала в первой трети фильма... Но для меня это пока незаконченное кино. Буду ждать продолжения.