"Утомленные солнцем 2. Предстояние" Никиты Михалкова продолжает историю выжившего комбрига Котова и выжившего чекиста Мити – хотя они в фильме и не главное.

22 июня отбывающий лагерный срок бывший комдив Котов (Михалков), а ныне просто зэк номер такой-то узнает, что его политическую статью таинственным образом заменили на уголовную. Растерянный все-таки комдив (русские офицеры бывшими не бывают) наблюдает, как пулеметчики пускают всех политических в расход, а уголовников готовят к эвакуации, когда на лагерь начинают падать немецкие бомбы. Так для Котова началась война, а для отправившего его в лагерь Мити (Меньшиков), забравшего себе его жену Марусю (Толстоганова) и дочь Надю (Надежда Михалкова), начинаются поиски затерявшегося по штрафбатам комдива.

Жаль все же, что "Предстояние" и "Бесславные ублюдки" разминулись в Каннах на год – могли бы встретиться, доведись кому-то из антиподов поторопиться или опоздать. Давняя история с михалковской досадой на то, что оскароносных "Утомленных" обнесли тогда, в 1994 году "Золотой пальмовой ветвью" в пользу "Криминального чтива", получила бы красивое развитие и не на пустом месте. Оба вынашивали замысел годами, оба бредили этой войной – Тарантино торопился ее закрыть, Михалков открыть заново, и ни закрыть, ни открыть в итоге не получилось.

Но если для Тарантино война была фоном, на котором действовали как всегда обожаемые им герои, то главное удивление от "Предстояния" – чувство, что Митя, Надя, Маруся и даже лично сам комдив Михалкову просто мешают, небольшие эпизоды Маковецкого, Золотухина, Андрея Панина и Евгения Миронова волнуют его больше. Хмуро инфернальничает, наигрывая на пианино, Меньшиков, хлопочет лицом Толстоганова, распахивает глаза Надя, комдив Котов помахивает диковиной железной рукой – но некогда, некогда, пора мост взрывать и поднимать авиацию.

Это равнодушие изумляет даже больше, чем то, что никакого известного нам Михалкова в "Предстоянии" вроде бы и нет. Ни тот, что поставил "Утомленных солнцем", "Обломова" и "Ургу", ни тот, что снял "Сибирского цирюльника" и "12", ничего похожего снять не мог – редко бывает, чтобы адресатом ленты в настолько малой степени является зритель. Распадающееся на выкрики повествование, оторванные конечности, демонстративное равнодушие к исторической достоверности, иконы и голая жопа фрица, пикирующего на советский транспортник – все это какое-то очень личное, с сырым духом и искренним ужасом, к войне отношения, может, и не имеющее.

Кому Никита Михалков крутит это кино – так сразу и не скажешь. Себе самому? Вечности? Кажется, что задача ставилась скромная: все три часа "Предстояние" стремится быть энциклопедией народной жизни и смерти (больше – смерти) в формате "Курсантов" и "Штрафбата". Но всякий раз срывается: крещение уцепившейся за морскую мину Нади безногим священником Гармашем, обгоревший мальчишка-танкист, который просит медсестру показать грудь – это уже не энциклопедия жизни и не правда войны, а что-то куда менее литературное, парадоксальное же спокойствие, с которым смотришь на экран, еще раз подсказывает – не тебе говорится.

Видеть в происходящем логику начинаешь, задав простой вопрос: а где же главный интерес Никиты-бесогона – дотошное и по-своему бесстрашное вопрошание бесов? Мохнатый там шмель или какой, но всякая картина Михалкова, за исключением, может быть, нежнейшей "Урги", была обстоятельным, очень семидесятническим любопытством ко злу в самых его личных, достоевских формах (если сомневаетесь – вспомните, как в "Свой среди чужих..." Ванюкин ест суп, или шелестящее бормотание Обломова), разрешившемся в уже окончательно похожих на "Вия" "12".

Будем справедливы – масштаба хватало, и бесы Никите Михалкову отвечали. В "Предстоянии" зло, которое он пытается допрашивать, так велико, что разговора не получилось. Никита Михалков предстоит в стороне и смотрит, как то, что он пытался допросить, прокручивает его фильм через мясорубку кинопроектора куда-то в темноту зала.