ОЙ, "МАМА", ПШИКА ДАМ

Журнал "Сеанс" №17/18
05.1999
Ирина Павлова

Право, не пойму, с какой стати все так ополчились на "Маму". Будто ждали шедевра, который был твердо обещан, а дождались неизвестно чего.

На самом деле никто никого не обманул: получилось ровно то, что и должно получиться, когда "новый русский режиссер" ангажирует "старую русскую актрису", ничего не зная ни про жизнь, о которой снимает кино, ни про тех людей, что в его фильме суетятся, ни про саму эту актрису.

Из горестной истории "Семи Симеонов" извлечена эффектная, на вкус Дениса Евстигнеева и Арифа Алиева, сюжетная коллизия: знаменитый семейный ансамбль пытается угнать самолет. Она и положена в основание аляповатой постройки в стиле "ретро-псевдо", где в элементах декора угадываются случайные мотивы советского фольклора и американского жанрового кино.

Выверенной драматургической планировки "проект" не предусматривает: бытовое правдоподобие, психологическую достоверность, мотивировку поступков и партитуру характеров – все это старомодные излишества и чудачества. Вместо мотивов – капризы, вместо характеров – знаки, вместо смысла – заведомый абсурд. Пространство и время не в состоянии друг с другом договориться: если поверить на слово небрежно разбросанным по фильму историческим приметам, то возраст братьев-разбойников колеблется в диапазоне от сорока до пятидесяти (о весьма преклонных годах мамы деликатно умолчим).

Чем можно это драматургическое беззаконие объяснить? Первая версия – для соавторов обидная, поскольку замешана на сомнениях в их профессиональной состоятельности. Похоже, однако, что никто и не собирался рассказывать ветвистую семейную сагу. Стало быть, верна версия вторая: лихую разметку предпочли подробному узору вполне сознательно и даже принципиально, потому что слагали вольную романтическую легенду, творили – ни больше, ни меньше – современный миф.

Была она после войны хоть и нищая, но красивая и веселая. Сыновей, в любви зачатых, растила в строгости, однако старалась, как умела, чтобы все были сыты-обуты, воспитание давала да образование. А дети платили ей преданностью, подчинением и верой. И когда велела выкупать из тюрьмы отца, то старшенький без вопросов подставил свою буйну головушку (и отцову, кстати, тоже). И когда затеяла "русский бунт" – повиновались, не пикнув. И когда беда грянула, в отчаянии умоляла сыновей прикончить ее, но не поднялась ни у кого рука.

И пошла она по этапу, а сыновья загремели кто в "малолетку", кто в детдом. И только калека-старшенький, послушавшись ее совета, "закосил" под психа, чтобы избежать зоны. И угодил в самый страшный из всех дурдомов. И вот она, наконец, освободилась. Уж не такая могучая и красивая, как встарь, но по-прежнему властная и преданности требующая. Да только сынки давно перестали быть одной дружной семьей. Они теперь – вехи и знаки эпохи: мужчина-проститутка, снайпер из "горячей точки", полуголодный шахтер, сутенер-наркоман и калека-интеллектуал. И все же решила она собрать их до кучи: айда вместе строить новую счастливую жизнь. Все бы хорошо, да только мама – чудовище. В самой красоте своей – страшная, безжалостная: глаза пеплом присыпаны, суровые складки старое лицо бороздят. В любое мгновение готова без вздоха сыновьями своими рискнуть ради любой химеры. Ничему-то жизнь ее не научила. Такие вот дела.

Куцый смысл авторского послания считывается на раз: мама наша уж точно не красавица и непонятно, кому и за что такая может нравиться. Но едва ли стоило ради этого откровения разводить аллегорические турусы на мифологических колесах (не говоря о затраченных немалых средствах из полупустого кошелька той самой нищей уродины). Разглядывая эту бессмысленную необжитую постройку, поневоле примеряешь обстоятельства и фактуры подлинной жизни к холодным офисным пространствам сюжетных ситуаций. Например, встреча матери и сыновей после долгой разлуки. Что за драматургическую сюиту здесь можно сочинить, сколько болезненных мотивов в единый нервный пучок увязать, какие нюансы подметить и на свет божий извлечь... Можно, но не нужно – для аллегории. Для аллегории довольно сыновей строем поставить, как на параде, провести вдоль шеренги маму – подобно полководцу, что подсчитывает потери после битвы и с горькой улыбкой поименно перечисляет выживших.

Рецепт, по которому изготовлена "Мама", изобретен задолго до Дениса Евстигнеева. Взять много денег, знаменитую актрису, несколько модных актеров, известного оператора (лучше – двух); перемешать сырые ломтики крутого криминального боевика с бланшированной жестокой мелодрамой, обжарить косточки подлинной истории в завиральном масле, мелко-мелко нашинковать, присыпать "заклипованными обвязочками" – и готово.

Неловко говорить, но почти все ингредиенты этого непотребного варева чувствуют себя вполне на месте. Изображение бодро балансирует на грани между среднеарифметической олеографией и забубенной чернухой. Нонна Мордюкова в функции эпического символа – точна и весома. Сыновья-актеры приблизительны и существуют в кадре по принципу: более-менее похоже (чаще менее, чем более). Однако эта приблизительность в мире-схеме куда уместнее, чем попытка Олега Меньшикова всерьез сыграть трагедию несчастного калеки с изуродованной жизнью: "Мама" требует с актеров именно "читки", строго-настрого запрещая "полную гибель всерьез". Закономерным образом ослушник Меньшиков выламывается из сбалансированной "картинки" – в конструкции фильма нет пространства для избыточного психологического объема. Как, впрочем, и для всего, что имеет хотя бы отдаленное отношение к человеческой жизни таких же погубленных, потерянных и несчастных. Не про них кино, не для них "проект".