О "Любви" я уже писала...

Если бы я не излагала сейчас свои мысли на бумаге, непременно возник бы misunderstanding (мимо-понимание – англ., букв.). Все подумали бы, что о любви я уже писала. А как раз о любви я и не писала. Я писала о Валерином фильме. Статья называлась "Любовник Марии", была не лишена некоторой политизированности и снабжена эпиграфом – диалогом из самого фильма: "А это что за вафелька такая?" – "Маца".

Эпиграф аргументировал предположение, что уголовно-антисемитский мотив в картине придал классическому "роману воспитания" детективный оттенок. И плюс к тому – четкий ритм и тон мелодрамы, в чем и заключалось изощренное жанровое коварство "Любви". Сбивающее-таки с толку некоторых зрителей – вроде того в кипе, который чуть не за подол меня удерживал, когда я уходила с третьего моего просмотра фильма: а уходила я в самый для него, зрителя, патетический момент переговоров героя с телефонным антисемитом.

Для меня в "Любви" много важнее вопроса этнических взаимоотношений была ее явная полемичность – по отношению к тому кино, которое тоже решалось говорить открыто о любви.

Ведь в России эта тема осознается в моменты исторические. Достаточно вспомнить "Русского человека на Rendezvous" после отмены крепостного права-1, взрывную "А если это любовь?" – после отмены крепостного права-2, и саму постперестроечную "Любовь".

Мне было не удержаться от того, чтобы не увидеть в картине Валерия Тодоровского манифест поколения. Только это поколение, казалось мне, и могло породить фильм исключительно о любви. Но в котором бы с последней прямотой говорилось, что любовь – большая, великая, высокая – проходит. И это вовсе не делает ее менее великой и настоящей.

Любовь Саши и Маши прошла – он не уехал с ней, она не осталась с ним, они не погибли вместе (по законам жанра). Любовь проходит, но для нас важно, что – идет, что "все течет" – жизнь, время, что все – процесс становления. По Лосеву. И получается, что фильм – сначала о том, как мальчик хочет девочку, а она "не дает". А затем о том, что отдается уже он. Целиком. И отдает жизнь. И уже даже не тебе, а за тебя.

Из всего этого вырастала своего рода "Река Потудань" нашего времени и нашего поколения. В сущности, Саша – первый русский человек, не сробевший на рандеву. Может быть, потому как раз, что он из поколения без иллюзий и самообмана. Для него ведь и не стоит вопрос, как реализовать свое чувство, как быть с ней, Машей. Как, проще говоря, с ней спать. Он с самого начала "любовник Марии" – в отличие от героя еще одной поколенческой версии Платонова – "Любовников Марии" Кончаловского. Тот – плод шестидесятнических романов с Хемингуэем, когда "звездные мальчики" открыли для себя суровый мужской мир. Они решили наследовать и подражать ему – с его необходимым условием молчать, скрываться и таить, лелеять свой "комплекс кодекса" – кодекса бусидо, и потому сублимировать высокое чувство к Ней в постели с другими. Быть со всеми, кроме Нее – ппринципиально для героя Кончаловского и чуть-чуть Хемингуэя. Не быть ни с кем, кроме Нее – принципиально для героя Тодоровского и чуть-чуть Генри Миллера. То-есть – я и сейчас так думаю – нашему "любовнику Марии" сублимации не удаются. Подавлять в себе что-то уже незачем – комплекса поколения, сознающего свою высокую ответственность за судьбы страны, родины, народа, у него нет. Как плоть по самой своей природе антитоталитарна, так антитоталитарна и любовь. И вместе с ней – "Любовь".

Но "Любовь" вместе с любовью, а не наоборот. Вот этого я тогда не додумала. Надо сначала писать о любви. И о тех, кого в нашей истории она сама по себе волновала – с любовью. И все заметнее родство "Любви" с "Городским романсом" Тодоровского-старшего, с "Романсом о влюбленных" того же Кончаловского, с фильмом Калика "Любить". Они тоже любили эту злосчастную любовь.

Так что кавычки есть смысл снять. Пусть возникает мимо-понимание. Не самое плохое средство от манифестов.